– Не было повода, – наконец изрекла Лоринетта. – Ни у кого его тут нет. А эта черномазая врет все, она богемка обычная, еще и гадать умеет.

– Что?

– Что-о?..

Мне стоило сдержаться. Мне стоило загнать сейчас как можно глубже свою истинную натуру, которая вмиг могла меня погубить. Мне хватило каких-то десяти минут обрывистого разговора-допроса, чтобы понять: от наследницы – допустим, что Консуэло не лжет – до бесправной прачки всего пара шагов. Монахине или даже послушнице не пристало так ржать, как ржала я сейчас – до слез, покатившихся градом, до спазмов в животе. Это все «ведьма», та самая мошенница, которая «прокляла» меня, все дело в ней. Не верила я в проклятия, но подоплека бреда стала ясна.

И все же нужно было как-то выкручиваться.

– Сестра? – вытянула шею Консуэло, на всякий случай отступив на шаг назад.

– Гадание, – проговорила я, махнув рукой. – Не поминайте сие в этих стенах. Удел ярмарочных бродяг и глупых баб, золотящих им руки. Что говорит Святая Книга о гаданиях?

Хмурить брови у меня выходило отлично.

– «Неправедно пришедшее да будет отдано Милосердной», – выпалила Консуэло. – «Кто платит за неблагочестивый труд, сам противен в глазах Милосердной».

– Ты занималась неблагочестивым трудом? – спросила я. – Помни, что Милосердная прощает чужой кусок, но не прощает обман.

– Я каюсь, сестра, – потупилась Консуэло. И поди разбери, в чем именно.

Здесь была непонятная система – пока непонятная. Но, вероятно, и до наших ученых дошли не все тонкости права давних времен. Отголоски того, что я сейчас слышала, пытаясь сохранить при этом невозмутимость, я наблюдала в современной мне англосаксонской системе права. Прецеденты – та еще насмешка, но что когда-то секли шкафы и казнили стулья, что в двадцать первом веке запрещали носить не тот цвет нижнего белья лишь потому, что когда-то кто-то засмотрелся на виднеющиеся сквозь белую юбку красные труселя и наехал на остановку.

– Подите обе вон, – велела я. – И помните, вы в Доме святом. Покаяние не отменяю. Молитесь и думайте о грехе.

А может быть, это мой ад – специально? Я, кажется, не любила людей. Теперь мне от них никуда не деться, вот они, со всеми своими предрассудками, глупостями, сварами, и могут уйти, но не идут. С веками и течением времени – ни вперед, ни назад – ничего не меняется. Прогресс позволяет чесать языки о сплетни не на лавке возле подъезда, а за тысячи километров по связи 4G.

За девушками закрылась дверь, я встала и подошла к окну.

Пустой сад. Вереница прекрасных гипсовых статуй в ярких одеждах. Много цветов. Не видно ни единой живой души – возможно, это место не для насельниц. Но не могу же я быть в этом храме одна? Мать-настоятельница, как мне сказали, есть, ее же хотели позвать. Откуда позвать и кто она? И кто я? Черт меня побери, если здесь есть хотя бы черти, кто я?

Я всмотрелась в стекло. Слава богу – или той Милосердной, которая царит здесь, и как странно, что божество тут женщина, а права опять у мужчин! – что я в церкви, где тепло, сухо, ярко, есть стекла и наверняка вода и привычный мне туалет, а не в обычном средневековом доме. Не совсем средневековом – век восемнадцатый, судя по платьям, впрочем, насколько верно я могу определить? Все познания о подобном – музеи, в которые я иногда заходила от нечего делать, исторические советские фильмы, которые я смотрела еще ребенком, и картинные галереи, куда я заглядывала тогда, когда еще пыталась себя убедить, что я поклонник искусства. Итак, я с благодарностью всмотрелась в стекло.

Молодое лицо и вроде красивое. Темные волосы, апостольника нет, только синяя лента. Полные губы, большие глаза, правильные черты лица, и все это теряется в зелени и ярких красках на улице. У меня невысокий рост и еще совсем молодой возраст. Какого дьявола я ушла в монастырь?

Я вернулась к столу и пролистнула бумаги в стопке. Ни единой записи, но ничего. Я дернула ящик, почему-то предположив, что он плотно заперт и попытка моя будет тщетна, но он пополз по пазам, явив мне целую стопку исписанных и исчерканных листов такой же плотной желтоватой бумаги.

Что-то похожее на договор с местным портом. Город, где я живу, – Ликадия, перечень шхун, фамилии капитанов, табличка с перечнем переданного белья. Табличка была практически вся исчеркана и изобиловала цифрами, а внизу стояли две подписи под итоговой суммой, значит, договор был исполнен… Следующая бумага заставила меня вздрогнуть: некий Уильям С. Блок в счет уплаты долга казначейству монастыря передавал в работный дом приюта свою жену и двоих дочерей. Этот договор я отложила, начала смотреть следующие. Договор на поставку питания – в монастырь, судя по количеству еды: немного; и качеству: свежий постный хлеб, свежие овощи, свежая рыба, фрукты, каши и молоко. Вторая страница договора содержала уже другой список: хлеб, молоко, мясо, мука грубого помола, овощи, и указание на свежесть не фигурировало. Кто другой не обратил бы внимания – только не я. Продуктов для приютов было гораздо больше, чем на странице с питанием для сестер и послушниц.

Опять договор на стирку… еще один, и еще. Бумага от какого-то купца о поставках щелока, если я правильно поняла, для стирки. Что-то, что я назвала бы «спецификацией» или «коммерческим предложением» – от кузнечной мастерской. И еще один договор о продаже сестры и двоих ее детей…

Я с содроганием перечитала имена, которые увидела в договоре. Консуэло мне солгала? И никто не знал правды?

И в этот момент по ушам хлестнул громкий и отчаянный звук гонга.

В прошлой жизни…

Мне нужно привыкнуть, что жизнь разделилась на «до» и «после», на «прошлую» жизнь и «нынешнюю». В прошлой жизни я однажды проснулась от воя сирены и долго лежала, вытянувшись под одеялом, не зная, что делать, куда бежать, да и стоит ли? Есть ли смысл? Это была не тревога и не учения, что-то где-то сработало на ближнем шлюзе, и звучала сирена от силы тридцать секунд, но мне показалось тогда – прошла вечность и жизнь промелькнула перед глазами – пафосно, но довольно точно. И состояние ужаса не отпускало меня еще где-то с час.

Сейчас я поняла очень быстро, что гонг – рядовое событие, что-то вроде звонка после уроков – пугаться не стоит. Коридоры наполнились людьми – я не слышала голоса, лишь сбивчивый шепот и шаркающие шаги, поэтому я встала и вышла из комнаты.

Насельницы стекались в дальний конец здания, и я вспомнила, что оттуда тянуло молоком. Обед? По времени не было похоже на ужин, но что я знала о местных порядках? Зато я кое-что знала уже о провианте, и стоило посмотреть, как все происходит, начать хотя бы с чего-нибудь.

Я пропустила всех женщин – молодых и старых, или они состарились преждевременно от невыносимого труда, и худеньких, и очень полных, все они были одеты в одинаковые серые грубые платья, и головы у кого-то были покрыты, у кого-то нет. Вероятно, в привычке сестры Шанталь было так же стоять у стены, сурово осматривая женщин, ни у кого не вызвало удивления, что я оценивающе смотрю на них. Разве что некоторые опускали голову ниже и ускоряли шаг.

Наконец прошла последняя насельница и больше не было никого. Я подождала еще с полминуты и вошла в обеденный зал. Гулко, холодно, кислая вонь, и перебивающий ее запах молока – единственное, что примирило меня с увиденным. Запах молока умиротворял, и если не открывать глаза, похоже на милые ясельки, только не гукают дети и не щебечут нянечки.

Если вслушаться, то основным звуком было жужжание мух. Они летали по всему залу и напоминали растревоженный пчелиный рой – жирные, смачные, мерзкие мухи. Меня замутило, но тут же я сказала себе – возможно, это еще не самое страшное, и не спеша пошла вдоль столов.

Насельницы спокойно сидели, негромко переговариваясь, к ним подходили женщины в грязных фартуках и ставили на стол котелки, один на пять-семь человек. Затем они возвращались – я назвала это стойкой, но больше напоминало рабочий стол рядом с огромной заляпанной плитой-печью, брали еще один котелок, шли к обеденным столам и ждали, пока женщины положат себе варево из первого котелка. Я припомнила, что было в списке: хлеб, мясо, мука, овощи, и, наверное, в котелках и были овощи в комках муки. Лук и мука, перемешанные друг с другом, и изредка я могла рассмотреть соцветия «брюссельской капусты» – здесь она несомненно называлась иначе и цветом отличалась – неприятно-фиолетовая. На тарелки тотчас садились мухи и приступали к трапезе куда раньше, чем женщины.