- И в чем же дело?

- У нас есть тетради, где написано о комсомольских делах. Кажется, почерк ваш…

Не успели договорить, как он в ответ:

- Вы ошибаетесь. Я никогда не вел дневников.

Сотрудники растерялись.

- И все же, может, посмотрите? - решили настоять на своем.

- Ну покажите, что там.

Сходили, принесли тетрадь. И вдруг увидели, как изменилось его лицо. Оно сделалось строгим, появилась растерянность. Спрашивает:

- Где вы это взяли? Это мой почерк...

Только тогда у них на сердце отлегло. Он полистал, полистал свои военные дневники, затем попросил, чтобы дали перечитать. Тут же сотрудники напомнили, что это музейный экспонат, его, мол, нужно вернуть обязательно.

— Думаю, мне поверите. Через две недели верну дневники.

…С удовольствием, с какой-то торжественностью взял в руки эти серые тетради и я. На одной из страниц, исписанной его мелким почерком, прочитал: «К неприятным словам нужно прислушиваться, обдумывать их, делать из них выводы. На хорошие можно и не обращать внимания. Они размагничивают».

***

Машеров продолжал традиции Мазурова. Раз в месяц проводил совещания в актовом зале Дома печати и Машеров. С ним приезжали заведующие отделами ЦК КПБ. Собирались все сотрудники газет, откровенно говорили первому секретарю о своих проблемах, трудностях, о том, что наболело на душе. Он сам делал обзор газет. Одни статьи хвалил, другие — критиковал. Иногда высказывал доброжелательную критику, а иногда и резкую.

Доклады Машерову готовились на русском языке. Но писатели всегда дарили ему свои книги на белорусском, он любил читать их произведения в оригинале.

С писателями он встречался не только в кабинетах, аудиториях, на торжествах. Как правило, на все республиканские семинары по экономике приглашалась большая группа творческих работников, а некоторые из них даже участвовали в его «вертолетных полетах» по республике.

Однажды Иван Мележ побывал у него на приеме. Долго продолжалась беседа. Зная о болезни писателя, Машеров предложил ему отдохнуть и дал указание выделить в его распоряжение «люкс» в санатории «Советская Белоруссия» в Крыму. У Мележа было удостоверение, выданное в начале войны после окончания курсов младших политруков и подписанное заместителем начальника курсов Леонидом Брежневым. Он попросил писателя оставить на некоторое время удостоверение, чтобы сделать несколько приличных фотокопий. Одну из них он намеревался преподнести Генеральному секретарю… Как он распорядился ими, неизвестно.

«В переводе на русский язык Якуб Колас, Янка Купала, Аркадий Кулешов, как и другие наши крупные писатели и поэты, проигрывают. От этого пропадает вкус произведения», — говорил он собеседникам.

Из современной белорусской литературы ему очень нравились произведения Андрея Макаенка, Владимира Короткевича и Ивана Мележа. «К сожалению, этого писателя (Мележа — С.А.) не до конца оценили», — как-то высказал он свое мнение. Он переживал его смерть не только как горе республики, чьей славой был писатель, но и как личную беду… Когда выносили гроб и впереди несли подушечки с наградами, он горько сказал: «Мне стыдно: наград так мало, и не того они уровня, что должен был иметь такой талант, как Мележ…»

Он часто встречался с деятелями культуры. Правда, многие из творческих людей, особенно писатели, из корыстных побуждений льстили первому секретарю — ему это нравилось. Но не было человека, которого бы обошел или не принял в своем рабочем кабинете только потому, что кто-то представлял его как «националиста».

Писатели особо подчеркивали отличительную черту Машерова — интеллигентность. Она была во всем его поведении, в самой сути как человека, как представителя родного народа. Крестьянский сын, знавший грубую цену земного труда, он искренне тянулся к тонким духовным богатствам, своей немалой властью старался помогать их умножению, заботился о талантах и равноправно, без высокомерия и заискивания, дружил с ними. Многие помнят его уважительное внимание к Янке Брылю. А как он радовался звонкому слову Рыгора Бородулина и жалел, что редко его слышит! ..

Машеров считал, что колоссальное влияние на нашу жизнь оказывает русский язык: на нем воспитывается советский человек, и белорус в том числе.

«Судьба самой России исторически очень тесно связана с судьбами не только русского, но и всех народов, населяющих Россию», — часто повторял он в разговоре.

Машеров любил читать Чехова, Толстого, Маяковского. Был убежден, что русский язык — язык межнациональный. Ни одна республика не достигнет вершин прогресса, если люди, руководители не будут его знать. «Мы не можем, — говорил он, — всю литературу издавать на белорусском языке — большая ее часть все равно должна выходить на русском».

— Много хорошего сделал этот человек и для экономики, и для культуры. Но … нелегко писать про него, потому что лично я до сих пор не могу объяснить политически, философски, психологически эту вопиющую противоречивость, — размышлял Иван Шамякин. — Откуда она у довольно умного человека? От идеологической зацикленности?

Понимал же Машеров, что без культуры не будет нации, старался помочь ей. А во имя чего? Ради отчета? Исчезал же язык народа — основа национальной культуры. Эти вопросы мы ставили и тогда, эта боль обжигала, и мы кричали. Говорили и Машерову, и он как будто соглашался. Но русификация не прекращалась, она шла так же интенсивно, как при Гусарове (так он же русский), при Мазурове: даже «русак» Пономаренко не позволял таких поворотов, когда газеты западных областей, районов, «Сельская газета» переводились на русский язык. Процесс этот не был стихийным. Он поощрялся при застенчивом замалчивании многих.

Белорусский учитель, который хорошо знает родной язык, Машеров ни разу - ни на одном пленуме, совещании, съезде, сессии, торжественном заседании - не выступил по-белорусски. И в частном разговоре с нами, писателями, не пользовался им. Киселев с Бровкой, Танком, со мной, с другими писателями говорил на родном языке. А он как будто демонстрировал свою русскость. И это действовало быстрее, чем любые постановления, - такой пример первого лица в республике. Кроме нас, писателей, никто не выступал по-белорусски - ни один идеолог всех рангов - от ЦК до райкомов, министр культуры, даже наши коллеги из творческих союзов. Исключением на республиканском уровне был один министр просвещения Михаил Гаврилович Минкевич…

Такая была уверенность, что в скором времени, при близком коммунизме, нации сольются и языки отомрут? Неужели было сильное давление из Кремля: «Никаких уступок национализму!»?

Прав ли в своих выводах Иван Шамякин? Есть и другие мнения, прямо противоположные.

Часто в семье Машеров заводил разговор о России, высказывал недовольство ее большим территориальным делением, нехваткой товаров, продуктов. Он говорил: «Мы, в Белоруссии, едим мясо три раза в день. А политически живем за счет России, многое у нее перенимаем. Поэтому все должны есть поровну: полтора раза - они, столько же - мы, белорусы».

«Дома и на работе муж разговаривал на русском языке, - вспоминает Полина Андреевна. - Как правило, на нем и выступал. Политбюро ЦК КПСС требовало, чтобы члены и кандидаты придерживались, точнее, проводили линию на сближение народов. В Москве критиковали его за белорусский акцент. Поэтому он часто репетировал дома со старшей дочерью, как правильно по-русски сказать то или иное выражение. Но все равно привычка давала о себе знать. Ему делали замечания. Почему-то не замечали при этом национального акцента в речи Рашидова, Кунаева, Шеварднадзе и других...»

Машеров хорошо знал родной язык. Накануне пятидесятилетия БССР и Компартии республики он выступил с докладом на белорусском языке. Все русскоязычные газеты напечатали текст в оригинале. Однако Брежнев, присутствовавший на торжествах по случаю награждения Белоруссии орденом Ленина, отрицательно отреагировал на то, что речь была произнесена на национальном языке. Это было видно по выражению его лица.