Ты блистал весь вечер, но это не стоило тебе труда и особого вдохновения — столь неприхотлива была твоя маленькая аудитория, а та, ради которой ты притащился сюда, была и без того околдована тобой. Даже не глядя на нее, ты чувствовал тайное сияние ее опушенных ресницами глаз. Выйдя наконец на улицу из прокуренной комнаты, с наслаждением перевел дух. И тотчас виноватым вздохом отозвалась Натали.

— Я понимаю… Тебе было в тягость…

Несмотря на еще не поздний час, город спал. Темень, грязь, а тебе топать бог знает куда.

— Да нет, было очень даже недурно, — сказал ты и, кажется, не очень солгал, потому что в эту минуту и тесная комнатка, которую снимала на двоих с румяной девушкой-врачом твоя будущая избранница, и неряшливая, не по возрасту игривая хозяйка, не дура выпить и покурить, и ваше нехитрое застолье с разбавленным спиртом, который щедро выставили женщины, и кошмарным тортом, что ты имел глупость приволочь, — все это показалось тебе таким милым по сравнению с предстоящим тебе одиноким возвращением в поколенной грязи в свое убогое жилище, где тебя ждала бодрствующая хозяйка с недостиранным бельем. Или здесь, или там — вот весь выбор, больше негде приткнуться — так казалось тебе в эту унылую минуту. А зря!

Ты сидел в том самом зубоврачебном кресле, которое некогда внушало тебе ужас, и чувствовал себя, надо сказать, прекрасно. Голова отдохновенно покоилась на высокой спинке, руки лежали на кожаных подлокотниках. Все удобства! Натали чем-то позванивала у белого столика, но сейчас от этих звуков мурашки не пробегали по твоей спине. Напротив… Нам ведь всегда приятно напоминание об опасности, которая больше не грозит нам.

Казалось, никакими сквозняками не выдуть из кабинета запаха зубной боли, но вскоре он был все же потеснен ароматом свежезаваренного кофе. Закрыв под очками глаза, ты протяжно втянул затрепетавшими ноздрями этот божественный дух.

— Parfait!^[22]

Столик слева — на том самом месте, где, если тебе не изменяет память, крепилась фисташковидная плевательница, — был застлан стерильной салфеткой. Это рождало ассоциацию не из приятных, но ты с гневом подавлял неуместный снобизм. По сравнению с чаепитиями у нее или у тебя на квартире, по сравнению с прозябанием на заднем ряду в кино, ибо даже подъездов, этого спасительного пристанища всех влюбленных мира, в городе не было, поскольку многоквартирные дома только-только начинали строить, — по сравнению со всем этим, мягко сказать, дискомфортом, способным в зародыше убить даже любовь Ромео и Джульетты, ваш сегодняшний вечер был верхом очарования. Признаться, ты не надеялся на такое. Когда Натали как бы между прочим проронила, что у нее в сумочке ключ от стоматологического кабинета и вы могли бы посидеть там, это не вызвало у тебя энтузиазма. Теперь ты готов был признать, что тебя попутал бес условности. Все было превосходно. Натали, чьи уверенные движения в этой до мелочи знакомой ей обстановке легко сходили за грациозную ловкость радушной хозяйки, подала тебе кофе. Правда, чашка была отнюдь не кофейной, к тому же со щербинкой, но ты постарался не заметить этого. Не отрывая головы от удобной спинки, протянул руку, и горячий, исходящий крепким ароматом кофе оказался у твоих губ. К сожалению, он был несладким, а ты в то время еще не наложил табу на углеводы, сыгравшие впоследствии такую злую шутку с твоим не отличающимся высотой телом.

Сахар? Натали сокрушенно ахнула.

— Сегодня кончился как раз. Я совсем забыла.

Она беспомощно стояла перед тобой — юная женщина в белоснежном джемпере, одна бровь чуть выше другой, а руки виновато опущены.

— Все хорошо, — ласково успокоил ты. — Так даже лучше ощущаешь вкус.

Однако в запасе у зубных эскулапов оказалось вишневое варенье, которое Натали не преминула извлечь из тайника.

— У нас все тут есть. И картошка, и консервы. Мы не ходим в столовую.

От картошки ты отказался, а вишневого варенья, хоть оно и не ахти как гармонировало с кофе и к тому же оказалось малость засахаренным, откушал с удовольствием. Вот только косточки мешали — в ваших южных краях предпочитают варить без оных. На какой-то миг ты пожалел о предусмотрительно убранной плевательнице.

Глядя на длинные, в вишневом соку пальцы, ты испытывал желание расцеловать их, грубо и жадно, чтобы твои губы, твой нос, подбородок оказались измаранными. Ты сдерживал себя не потому, что за этим невинным с виду порывом таился некий самому тебе неясный сексуальный подтекст, а Фаина в этих вещах была чудовищной ретроградкой (скажем так) — не потому, ибо, несмотря на свою консервативность, она в конце концов всегда уступала твоим прихотям, а из смешной боязни предстать перед нею с по-детски вымазанным лицом. Да, это так. Когда вы просто сидели и говорили о чем-либо, причем говорил в основном ты, то тебя всерьез заботило реноме благовоспитанного человека. Тем головокружительней были потом твои безумства. Однако они не озадачивали неискушенную Фаину. По-прежнему видела она в тебе олицетворение такта, ума и едва ли не целомудрия. Ты дорожил этим ее отношением к тебе — настолько, что всякий раз не без труда подавлял желание схватить и целовать, целовать ее обрызганные вишневым соком пальцы.

Гирькин был не то что растроган, а как-то подавлен твоим подарком. Еще накануне он долго рассматривал напоследок Марке, и вот теперь вроде бы ни с того ни с сего походя ты вручил ему альбом как «маленький сувенир на память о Витте». Он вертел его в руках, никак не решаясь сунуть в свой обшарпанный чемодан — выкроить на новый из тех нескольких сотен, которые он бездарно растранжирил здесь, ему так и не удалось. И тут его мысль, выкинув необъяснимое коленце, ибо никакой, ни прямой, ни косвенной, связи между Марке и Фаиной не было, вырулила именно на Фаину. Или, может быть, добрым словом помянув ее превосходные вареники с вишнями и восхитительную игру, он решил тем самым отблагодарить тебя за царский подарок? Но вот что странно: поэт, которого ценят, и, будем надеяться, не без оснований, за глубину и тонкость, выбрал для своего Salut d’adieu^[23] не очень-то подходящий момент. По меньшей мере неблагородно в присутствии твоей жены передавать привет твоей любовнице, которая имела честь потчевать его варениками с вишнями. Ты уже чувствовал на себе вопрошающий взгляд Натали, но тут — о безотказная фортуна! — звонок, и в дверях стоит запыхавшаяся кузина.

— Вы еще здесь! — радуется она при виде Гирькина. — Здравствуйте!

Зеленое, свободного покроя платье не скрадывает живота и слишком крупной для ее роста груди. Да еще этот голубизной отливающий парик… Но лицо удивительное, лицо девочки, а ведь ей уже тридцать шесть.

— Здравствуйте, — несколько встревоженно отвечает Гирькин.

Твоя рука непроизвольно подымается, чтобы задержать сестрицу, если она вздумает броситься в комнату, чтобы еще раз, теперь уже как следует, посмотреть на твоего гостя, по которому две минуты назад, когда ты знакомил их, скользнула равнодушным взглядом: экое плюгавенькое существо с редкими зубами!

— Настоящий поэт? — переспрашивает она, не веря.

По забегавшим глазкам ты догадываешься, какая мысль встрепенулась в ее мозгу.

— А он может… Если попросить его…

— Автограф? Ради бога, но у него с собой только один экземпляр.

— Я достану! Как его фамилия — Гирькин? Я достану.

У тебя впечатление, что Гирькин не узнал ее: запамятовал, и немудрено, ибо иных людей он попросту не замечает. Кузину, однако, не смущает его обескураженный вид. Достав из сумки, с гордым видом протягивает книжку.

— Вас не затруднит подписать?

Она полагает, что оказывает поэту великую честь. А тот теряется, бормочет что-то, долго ищет ручку, которой у него, разумеется, нет, а когда ты с улыбкой подаешь свою, никак не может придумать, что написать. На титульном листе красуется синий штамп санатория, в котором сестрица лечит бедных отдыхающих.