— Например? — произнесла Лариса.
— Да все. Я говорю о нравственных открытиях. Две тысячи лет назад плотник из Назарета, взойдя на гору, сформулировал великие законы человеческой совести…
Ты сделал ответный ход, но Башилов уже не смотрел на доску, однако тот, для избранного слуха которого предназначались эти мудреные пассажи, безучастно лежал вверх пупком, смотрел в вечереющее небо и улыбался забавной мысли о том, что горстка живых не просто живет среди легиона мертвых, но и постоянно пребывает под их недремлющим оком, послушно выполняя их уложения.
К твоему удивлению, во вступительной статье к посмертному сборнику автор статьи уделил незатейливым стихам про Юлиана-Тимошу гораздо больше места, чем занимали сами стихи. «Самое поразительное, — писал он, — заключается в том, что поэт не испытывает ни грана зависти к своему герою. А завидовать вроде бы есть чему. Посмотрите, с какой незамутненностью видит он мир и как безоговорочно приемлет его — со всеми противоречиями, катаклизмами, неуравновешенностью…»
Тебе так и не удалось добиться, помнит ли Юлиан-Тимоша своего краткосрочного приятеля Гирькина, да и не это волновало тебя, и, дабы не мучить его больше близостью полуоблизанного, со стершимся петушиным профилем леденца, ты задал наконец тот заветный вопрос, ради которого, собственно, и затеял разговор.
— Скажи, ты не помнишь такую… Ее Фаина звали. — «Музыку преподавала…» Но этого, слава богу, ты не сморозил.
— Тимошу знаю. Мы разговаривали однажды. Он всегда здоровается со мною. А что?
— Да нет, ничего, — ответил Гирькин и деланно засмеялся. — Так просто.
Он знал о тебе все — и про институт, и про твои лингвистические способности, видел твою библиотеку и опасливо перелистывал могучие фолианты, но тем не менее не только ни разу не спросил в своем хитром простосердечии, почему же ты, интеллектуал и эстет, занимаешься курортной поденщиной, но даже не выказал ни малейшего удивления по этому поводу.
Наконец-то! Причем на выбор предлагали вечернюю и дневную школы — обе помещались в одном здании в десяти минутах ходьбы от дома. Предложение было сделано через твоего отца, ты же должен был зайти в гороно и уж там оговорить все. Но ты мешкал. В ателье работы было хоть отбавляй, не за горами курортный сезон, поэтому, решил ты, есть резон начать с нового учебного года. Отец покосился на тебя и не сказал ни слова. Была ли неожиданностью для него эта отсрочка? Видимо, нет, как в свое время — решение временно поработать в открывающемся ателье, самом крупном в городе и потенциально — самого высокого класса, если, скажем, ему задаст тон такой мастер, как ты. Сначала эта мысль позабавила тебя, потом показалась не такой уж авантюрной, а соображение насчет постановочных портретов сделало ее и вовсе заманчивой. Когда еще представится такая возможность? Студийные условия, современная аппаратура, практически неограниченный людской материал… А самое главное — вы не будете сидеть на шее отца: ты, жена и ваша новорожденная дочь…
Так в научно-популярных журналах изображают атом: в середине — ядро, а вокруг на разных орбитах вращаются электроны, нейтроны или что там еще?.. Отец был ядром. Он был им, сколько ты помнишь его, а вокруг безмолвно и послушно кружились ты и твоя мать, начальники ЖЭКов, директора гостиниц, трамвайного парка, специализированных служб — все сложное коммунальное хозяйство курортного города. Отец сидел неподвижно в галифе, заправленном в надраенные сапоги, и даже глазом не поводил в сторону плавно парящих вокруг электрончиков.
— Мальгинов, отец приехал!
Секунду-другую пытал глазами — правда ли, затем ошалело посовал в портфель сшитые из серой бумаги тетради, растрепанные и разбухшие, довоенные еще учебники и, даже не оглянувшись на учительницу, — домой, хотя впереди еще два урока. Прицепился сзади на громыхающую подводу, но лошадь с выпирающими ребрами тащилась слишком медленно, ты спрыгнул и побежал. У ворот с разгону воткнулся в соседку. «Папа приехал!» — вместо объяснений — и в дом, оставляя за собой распахнутые двери.
Он сидел посреди комнаты, но не за столом, а почему-то сбоку от стола, на расстоянии, в галифе со свежими складками и белоснежной нижней рубашке, босые ноги расставлены. Ты теряешься от этого странного и неподвижного сидения, лепечешь какие-то слова, а может, и не лепечешь, но он не подымается тебе навстречу, это ты помнишь точно, а произносит:
— Ну, здравствуй. — И прибавляет: — Что же не подойдешь к отцу?
А у тебя чувство, что много чего натворил ты за четыре года его отсутствия и теперь предстоит расплата. Ноги не двигаются.
У окна, в очках, которые она только-только начала носить, с виноватой торопливостью шьет или штопает что-то мать — отцу, он же в ожидании сидит посреди комнаты. Ядро, с первых секунд обретшее свое законное место. Но разве, в свою очередь, это ядро не было тоже электроном?
«Казуистика! — возразит обвинение. — Если человек всего лишь электрон, то с него и взятки гладки, поскольку не он определяет свою орбиту, а так называемые объективные законы. Рок… Судьба… Колесо фортуны… Сколько лукавых слов изобрел человек, чтобы снять с себя персональную ответственность за что бы то ни было! Предначертание… Фатальная неизбежность… Астрологические фокусы… Игра случая…»
Как ты теперь понимаешь, в первые недели и месяцы гибли тысячи людей, но канцелярия войны только-только со скрипом проворачивала свой громоздкий механизм, и потому похоронки приходили сравнительно редко. Ни в почтовых ящиках, ни соседям тетя Шура не оставляла их. Только лично… Если же адресата (тебя нисколько не удивляло, что этих женщин, равно как и тех, кому приходил, скажем, денежный перевод, именовали будничным словом «адресат») не оказывалось дома, вы приходили еще раз, уже вечером. Именно вы, вдвоем, потому что не было случая, чтобы ты, зная, что похоронка осталась неврученной, убежал бы по своим мальчишеским надобностям. Что задерживало тебя? Любопытство? Мальчишеская жажда сильных впечатлений? Детская жестокость?
Конец суровой нитки крепко привязывался к заскорузлой лапе одного голубя («вожака»), а искусная петелька надевалась на увертывающуюся шелковистую шею другого, после чего оба голубя подкидывались. Белый платок, свист в два пальца… «Вожак», изо всех сил колошматя по воздуху такими вдруг широкими крыльями, рвется вверх с оттянутой лапой, а его товарищ дергается и бьется, крутится и вскоре грузно повисает, выбросив напоследок струйку белого помета, которую Косой Хлюпа торжественно именует прощальным салютом. Через минуту обе птицы шмякаются на землю. Живая в паническом ужасе еще долго волочит безжизненное тело, потом обессиленно замирает — с длинно вытянутой когтистой лапой и живыми бусинками глаз.
Звук затрещин, и все мигом разлетелись кто куда. Уронив сумку, маленькая женщина освобождала голубей — спиной к тебе, поэтому ты не сразу признал в ней бабушкину сестру, неинтересную тебе, неприветливую тетю Шуру, которую и видел-то всего три или четыре раза. Признав же, проворно спрятался за куст желтой акации, которая в отличие от белой еще не вся отцвела.
Взъерошенные голуби в страхе бились, и тогда бабушкина сестра, в родственных отношениях с которой ты не признался бы перед мальчишками, упала на колени, зубами перегрызла крепкую нитку. С ошалелым хлопаньем разлетелись в разные стороны освобожденные птицы. Стоя на коленях, тетя Шура проводила их мучительным взглядом.
В глазах — му́ка, но губы ни разу не разомкнулись, только все крепче сжимает своей маленькой рукой твою, которая еще меньше. Крик, давка… Задыхающаяся тетка в резиновом фартуке тащит перед собой ящик с бутылками, а рядом, забегая то с одной, то с другой стороны, мельтешит худой старик в вышитой рубахе. Хвать из ящика одну бутылку, хвать другую — и за пазуху, придерживая ее одной рукой. Теткины же руки заняты, она кричит, плюется и отбивается от старика ногами. Отскочив, далеко летит красная босоножка. Старик не отстает, и тут вдруг с ним сталкивается толстым задом баба, волокущая чудовищных размеров мешок. Старик, отшатнувшись, наступает на босую ногу тетки, та вскрикивает и роняет ящик — дрызг! — тетя Шура (ты быстро взглядываешь на нее) прикрывает глаза, а тетка, попрыгав от боли на одной ноге, уже налетела на нахального старика, тузит его и норовит вырвать из-за пазухи заветные бутылки. Двое мальчишек, постарше тебя, прут бумажный куль с макаронами, но куль порван, и макароны прочерчивают белый прерывистый след. Поскользнувшись на пролитом подсолнечном масле, растягивается женщина в разодранном до пупка платье. Ты снова взглядываешь на тетю Шуру. Вам повезло: оказаться возле продуктовых складов в тот самый момент, когда их открыли для населения, потому что не сегодня-завтра в город войдут немцы! — повезло, но тетя Шура так и не стронулась с места, только то сильнее, то слабее сжимала твою руку.
