Исподтишка ставишь стакан на трюмо за фиолетовый флакон с золотым набалдашником. Мы все друзья здесь, мы любим друг друга, так сдвинем же бокалы — имеет ли значение, у кого чей?.. Ты предпочитаешь пить из своего, но отсюда вовсе не следует, что ты сомневаешься в санитарной безупречности присутствующих. Особое доверие в этом смысле внушает тебе Алексей Вениаминович — его голый желтый череп, сморщенный пятачок и дистрофичное тело. Пенсионер и по совместительству живописец. Впервые видишь его, но тебя отнюдь не удивляет его присутствие: братец никогда не грешил щепетильностью в выборе друзей.

«Признаю только один барометр — друзья. Есть друзья — живешь правильно, нет — значит, что-то не то».

Он живет правильно, а страдать должен Джоник. Пес привык к интиму, у него камерный характер, а тут вдруг столько ног и еще больше омерзительных запахов.

А почему разнообразия ради и тебе не собрать как-нибудь на свое торжество орду едоков и любителей выпить? Пусть обжираются и хлещут вино, а в паузах между икотой провозглашают здравицы в твою честь.

«Выходите в океан, Станислав Максимович. В океан! Пролив Каттегат, Скагеррак, Ла-Манш и — Атлантика», — бывший матрос Тетюнник. «Ура Рябову!» — Скачет — Зайчик. «Глубокий исследователь, новатор, тонкий и добросовестный аналитик…» — все остальные. И неважно, что повторяемся, неважно, что все это уже говаривалось на банкете после защиты диссертации. Истина всегда истина, а если она к тому же еще услаждает слух виновника торжества, то она истина втройне.

«Но ведь это не друзья, это…» Не привык братец церемониться в выборе выражений. Пусть! При надобности ты легко поправил бы его. Союзники! Единомышленники. Или в крайнем случае не враги, а это уже много. Никто не лезет лобызаться с тобой, но и никто не строит против тебя козни, ибо зависть, даже зависть можно усмирить великодушием и корректностью.

60:59 и 59:60, 59:60 и 60:59, пятый же — 59:59 с твоим преимуществом. Это-то не измеряемое очками преимущество и решило исход боя. А ведь достаточно было одного твоего неосторожного удара — не нокаутирующего, которым ты, в общем-то, не владел, не просто тяжелого или хотя бы точного, а именно неосторожного, и рефери запретил бы твоему противнику — Диме Ломако, у которого поврежденная бровь едва дышала, — продолжать бой. Что стоило произвести это «неосторожное» движение в пылу и азарте финального поединка, однако ты не коснулся брови. И судьи оценили это, но еще до их решения Дима Ломако сразу же после гонга высоко поднял, благодарный, твою руку. Побеждать немудрено, не так уж много, в конце концов, требуется тут ума, но вот побеждать так, чтобы побежденный сам подымал твою руку, — это искусство.

— Пикассо говорил, что пишет не то, что видит, а как понимает. Как понимает!

А Виноградов, твой молочный брат? Что-то пока он не торопится подымать твою руку… Брось, Рябов, какой это враг! Не долее, как вчера вечером, у театра, ты установил, что скрывается за его холодным отношением к тебе.

«Приспосабливаться к обстоятельствам…» Чепуха! Неуклюже подводит идейную базу под заурядную ревность. Недоразумение, обычное недоразумение, и ты исправишь его играючи. Ты ведь не посягаешь на Люду, самую красивую женщину института, ты вообще не посягаешь ни на что чужое, ибо ты не пират, ты каменщик, возводящий фундамент. Просто каменщик.

Без присмотра оставил полиглот-фотограф твою жену. К бару пробирается. Танцуют — уже две пары. Можешь пригласить супругу, но ты не сделаешь этого — недостойно мужчины захватывать место временно отсутствующего. Кстати, там уже черное платье с зеленым врезом. Тетя нетороплива, она ненавидит суету и, разумеется, поспевает всюду. Ты не смотришь на нее, она не смотрит на тебя, но она знает, что ты замечаешь все и ценишь ее благородство. Так ведь, Станислав, ценишь? Я не очень люблю твою жену, и ты знаешь почему (не знаю, тетя! Ей-богу, не знаю), но сегодня я хозяйка, и все гости равны для меня.

А впрочем, догадываешься. Не знаешь, но догадываешься. Не та ли готовность к смеху, которая постоянно живет в твоей супруге, вызывает тайное раздражение самолюбивой и мнительной тетки Тамары, сводя на нет и ласково-сострадательный взгляд, и нежный голос? Тетя попросту не верит им.

Тишина вдруг — пленка кончилась? — и снова о Пикассо, который, оказывается, считал, что живопись не поддается исследованиям, а вечно остается вопросом. Вечно! И если называть вещи своими именами… Но ты не услышал, что будет, если называть вещи своими именами, ибо опять грянула музыка.

Мальгинов возвращается к твоей жене — с полными рюмками, но без бутербродов, тетя же тактично удаляется. И вот уже она возле тебя. Ты светски заводишь разговор о югославской эстраде. Она понимает тебя с полуслова. Да, конечно, о чем ты говоришь, Станислав, я сделаю тебе два лучших билета. И уж, поверь мне, я ни словом не обмолвлюсь твоей жене. Спасибо, тетя. Только на сей раз ты ошибаешься. Пойдет Люда, самая красивая женщина института, а с ней — Юра Виноградов, мой молочный брат, последний аспирант профессора Штакаян. Именно они. При этом ты оставишь в силе свое приглашение на шампанское, только уточнишь, что надеешься распить эту бутылку втроем — она, ты и Юра Виноградов, который глубоко симпатичен тебе. Он ведь чрезвычайно талантлив, Люда, и очень, очень порядочен. Она благодарно улыбнется в ответ, самая красивая женщина института.

А вдруг это и впрямь не ревность, вдруг другое?

Кандидат! Не будь мнителен, как твоя тетя. Учись у супруги. «Мог бы поухаживать за кем-нибудь — там были интересные женщины». А у самой в глазах, силящихся быть серьезными, уже летают искорки. Что забавного видят они? Есть, кроме нее, и другие интересные женщины — это? Или вдруг представляет тебя в роли волокиты? Так или иначе, но жена преподнесла тебе урок демократичности — прояви же и ты себя достойно! Знаток Цицерона не интересует тебя.

Лавируя между танцующими, плывешь к Саше Бараненко. Навстречу Поля лавирует с бутылками минеральной воды — любопытно, вернул ли ей братец загодя подаренные носки в целлофане?

Дружелюбной улыбкой встречает тебя Саша Бараненко. Из нынешнего цикла друзей братца единственно с Сашей знаком ты накоротке. Среди творческой интеллигенции, безраздельно царящей тут, лишь вы двое, грубые утилитаристы, представляете земные профессии. Впрочем, к Саше, бортинженеру Аэрофлота, это можно отнести с известной натяжкой.

«В Москву летал… Там изумительная выставка сейчас. Саша Бараненко протащил — зайцем. Туда и обратно». Не в этом ли тайная причина их затянувшегося приятельства? «Не надо так плохо думать о людях…»

— К бою готовимся? — на гитару киваешь. «Между прочим, позавчера на вашем самолете в Аджарию летал».

Саша парит в небесах, а девочка Лида смиренно ждет его на земле. Она всегда ждет его, даже когда он рядом, как сейчас. Посмотри, как счастлива ее замершая фигурка, — вот он, ее Саша, около нее, и ей ничего не надобно больше. Впитывать Сашин запах, слышать бренчание струн, трогаемых Сашиными пальцами… Конопатое счастливое личико в рыжих завитках.

Пристраиваешься рядом.

— Не танцуется?

Лида улыбается в ответ. Мне хорошо, я счастлива, и вы это видите, правда? Я знаю, что некрасива, но я добрая, очень-очень добрая, и люблю Сашу. Простите меня.

Ну что вы, Лида! Вам чудесно идет ваша белоснежная блузка в синюю звездочку. И пышный бант на довольно-таки плоской — пардон! — груди. У вас случайно нет рябого приталенного пальто и легкого платка в крупный горошек? Выхватив из темноты навесы, кабинки для переодевания, скелеты грибков, которые скоро обтянут парусиной, прожектор уходит, и все предметы, и рябенькое пальто быстро и косо перемещаются — предметы и пальто в одну сторону, а резкие тени от них — в противоположную. С моря дует ветер.

«Вам не холодно?» Нельзя, Рябов, это компетенция Саши.

Откровенно говоря, выбор бортинженера представляется тебе странным. Красивый и большой мужчина, летающий мужчина, мужчина, который играет на гитаре, — и куда только смотрят женщины!