— Краснодеревщики? Тыщонка выходит.

Разом утратил интерес к столу.

— В месяц?

— Ну! Иногда больше. Их ведь всего несколько человек в области. — Скромно кладешь на тарелку вилку с ножом.

«Ты собирался говорить насчет кооператива. С Минаевым, по-моему». — «Говорил. Оказывается, это не в его ведении». — «Значит, еще минимум три года?» — «Значит да».

— А мать ее? Работает?

С тестем ты переплюнул меня, старик, — тут я признаю свое поражение.

— Она специалист по космическому питанию. — «Краснодеревщика» искупил. — Сейчас в Байконуре — месяц уже.

«Три года… Хорошо, будем жить здесь еще три года. Только прошу тебя: скажи своему папе, чтобы он не читал мне стихов про младую рощу». У тебя совсем неплохая жена, капитан. Она умна и терпима, и любит тебя.

«Она большая, твоя статья?» — «Как тебе сказать? Небезызвестный Мирошниченко страдает многословием». Кажется, ты не говорил этого, но какая разница! Ты молчал, а это еще хуже. Она тихо сидела рядом в белоснежном халате с откинутым капюшоном, прекрасная и доступная, а ты упивался косноязычными банальностями небезызвестного Мирошниченко.

«Я лежала на скамейке, а надо мной верхушки сосен раскачивались. И тут вдруг я поняла…» Дите, ты умудрился усмотреть в этом тонкость натуры! Выходит, не все братцу досталось, кое-что перепало и тебе от бурной поэтичности диктора.

— У них одна дочь?

У них — это краснодеревщика и специалиста по космическому питанию. Не забыть!

— Одна. А у тебя? — Беспечностью и весельем сияет твое лицо.

— У меня сын. Два года.

За кого ты принимаешь меня, старик? Неужели я похож на человека, который плодит дочерей?

Беспечностью и весельем… Весельем и беспечностью.

«Три года… Хорошо, будем ждать еще три года».

Бандитским весельем и младенческой беспечностью…

Римский профиль официантки. За бумажником лезешь. Рука приятеля студенческих лет предостерегающе вспархивает.

— Ты мой гость. В следующий раз ты угостишь меня, какая разница! Не будем терять из виду друг друга.

Не хандри, Рябов. Насколько тебе известно, чувство благодарности не атрофировано в тебе, но тем не менее сегодняшнее гостеприимство окажется безответным. Хоть раз в жизни испытаешь радость сквалыги, зажавшего обед.

Прощальная сигарета.

— Докурю, и потопаем. Так и не поговорили толком. У тебя… Может, у тебя дело ко мне?

Оцени тактичность! Ты ведь разыскивал меня не для того, чтобы отобедать со мной, но я сделал вид, что не понял этого, я искусно подыграл тебе, я терпеливо ждал, когда ты заговоришь о главном, намекал, что сделаю все возможное. Но ты молчишь, а времени у нас в обрез. Валяй, я слушаю.

— Никакого дела. — Твои глаза чисты и невинны. — Это Комитас все.

— Кто?

— Комитас, армянский композитор. Ты обратил внимание, что его музыка навевает воспоминания о юности? Так и тянет о былом поговорить.

Не верит. Я ведь немного знаю тебя, Рябов, ничего подобного не водилось за тобой прежде.

— Но около корней их устарелых

(Где некогда все было пусто, голо)

Теперь младая роща разрослась…

Забавляешься! Кажется, у тебя и впрямь отличное настроение. Вы не обманулись в своем ученике, Маргарита Горациевна. Первого апреля работа будет сдана. Первого или даже раньше. Вы помните Минаева, профессор? Он преуспевает, но он барахтается в грязи и рано или поздно утонет в ней. В мире царствует справедливость — разве судьба вашего преемника не лучшее доказательство тому? Будьте спокойны за него — он не оступится и не упадет.

«Ты выигрываешь. Ты все время выигрываешь, но, как во всех беспроигрышных лотереях, крупных выигрышей нет в твоей жизни. Нет и не будет». Ты экспрессивен, братец, но ты не прав. В мире как-никак царствует справедливость. Разве твоя судьба, художник Рябов, не лучшее доказательство тому? Но ты мне брат, и я обязан любить тебя, и я куплю тебе нынче отличную рубашку.

— …А вдали

Стоит один угрюмый их товарищ,

Как старый холостяк, и вкруг него

По-прежнему все пусто.

В мире царствует справедливость, только не ждать ее надо, уповая на бога, а смело шагать ей навстречу. Смело, но корректно.

Что с приятелем студенческих лет? Ему трудно. Он мыслит.

— Ничего не понимаю. При чем здесь композитор? А стихи?

— Обожаю стихи. Сам пишу.

Корректно, приятель студенческих лет. Корректно.

— Шутишь. — Проклюнулось чувство юмора. — Если уж в юности не баловался…

— А теперь балуюсь. Все меняется, старик. Нам не пора?

На сигарету глядишь. Не пора.

16

Теперь видишь, сколь глубоко проникла Европа в гостеприимный дом тетки Тамары? Стол с бутербродами, загнанный в угол, бар на подоконнике. Ассортимент напитков не слишком широк, но однообразие бутылок уравновешено их количеством.

Вы что-то не закусываете… Рыбу прошу… Будьте настолько добры, передайте салат… Мещанские штучки, да не прозвучат они в этом лучшем из домов! Самообслуживание. Подходи, пей, ешь.

Интеллигентно разбавляешь рислинг яблочным соком. Потягиваешь, стоя у стены. Запах духов, водки, копченой колбасы.

Черное платье с зеленой вставкой — с какой сокрушительной элегантностью стиснуло оно семнадцатилетнюю фигуру тетки Тамары! Бедный Джоник! Среди круговорота незнакомых людей единственный ориентир для него — хозяйкино платье. «Мой Джон привык к интимной обстановке. Многолюдье смущает его. Иди на кухню, Джон, я прошу тебя. Там тебе будет спокойней».

Борода именинника. Щуплый, скуластый, маленького роста художник Тарыгин. Без бороды, зато жестикулирует. Ах, как жестикулирует художник Тарыгин!

— А что Ренуар говорил? Разломайте ваши циркули, разломайте, иначе конец искусству!

Второй раз видишь с братцем художника Тарыгина, и оба раза они с грохотом рушат платформы друг друга.

Благовоспитанно не смотришь вправо, где респектабельный полиглот и фотомастер Иннокентий Мальгинов развлекает твою жену. Ты знаешь его работы по «Светопольской правде» — они регулярно печатаются там, но видишь его впервые. Какое изысканное сочетание — полиглот и мастер художественного фото! — но это еще не все. Тебе известно, что этот вальяжный джентльмен в роговых очках с дипломом иняза подвизается на Виттинском Золотом пляже в качестве обычного фотографа. Феноменально! — воскликнет кое-кто, но человек, имеющий хотя бы некоторое представление о власти над человеком экономических законов, не усмотрит тут ничего сверхъестественного. Ты знаешь кандидата технических наук, который переквалифицировался в мастера по ремонту домашних холодильников, и по меньшей мере трех инженеров, с энтузиазмом работающих у токарного станка.

Краем уха слышишь глуховатый голос полиглота-фотографа. Что-то такое о Цицероне говорит он — тебе недоступны столь высокие материи. Зато твоя поднаторевшая в светских беседах супруга внимает с жадностью. Традиция: где бы ни были вы, Лариса Рябова не обделена мужским вниманием. Ты не возражаешь — напротив, тебе лестно это. Ведь ты цивилизованный человек, Рябов.

«Не представляю женщины — понимаешь, не представляю! — которая не изменяла бы тебе». Глоток рислинга пополам с соком. Твоя память и впрямь старая скряга, коли даже эту гнусную инсинуацию способна удерживать столь долго. Сам братец наверняка позабыл ее. Он был пьян. Он прекраснодушно полагает, что пьяному дозволено все.

Яблочный сок смягчает вино. Пригубь еще — терпкости нет почти. Саша Бараненко настраивает гитару. Пока общество удовлетворено магнитофоном, но настанет миг, когда оно с визгом потребует живой музыки. Дальновиден и добр Саша Бараненко. «Ты все предвидишь, все рассчитываешь… — Смертельный грех, но Саше братец отпускает его. — Не понимаю, как ты до сих пор не задохнулся от скуки. Ведь ты не живешь — ты осуществляешь программу». Против такой формулировки возразить трудно, но, пожалуй, можно уточнить ее. Вместо того чтобы подчиниться обстоятельствам, как это делает большинство, ты стараешься обстоятельства подчинить себе.