— Спасибо, только вы преувеличиваете. Маргарита Горациевна в курсе всего, что делается в отделе.

— Я ценю вашу скромность, Станислав Максимович. Как и ваше благородное отношение к своему учителю. Но право, у руководства института, в конце концов, тоже совесть есть.

А не будь ты скромен и благороден, что, любопытно, предпринял бы ты? Подстерег Марго у ее дома — и хрясь кирпичом? Не это ли намеревается сделать руководство института, благо у него, у руководства, совесть есть? Или тебе перепоручат столь деликатную миссию?

— Я хочу быть с вами откровенен, Станислав Максимович. Мы все глубоко чтим Маргариту Горациевну. Она отличный ученый, прекрасный человек…

«Но ее здоровье уступает здоровью космонавтов. Этим я и объясняю резкость высказываний Маргариты Горациевны. Я убежден, у Маргариты Горациевны и в мыслях не было опорочить наш коллектив, руководство института».

— Давайте назовем вещи своими именами. Работать ей трудно. Вы согласны со мной? Честно, по-мужски! Забудьте на минуту, что она ваш учитель, что вы многим обязаны ей — забудьте. Жизнь есть жизнь. Сегодня — она, завтра — я, послезавтра — вы. Диалектика. Согласны?

— С диалектикой согласен.

— Только с диалектикой? А с остальным? Но не буду пытать вас — я ведь понимаю, что вам труден этот разговор. Я и Маргариту Горациевну понимаю. Одна — ни детей, ни родственников. Невеселая старость, чего уж там… Вы-то что, вы-то об этом еще умозрительно судите, а я уж сам подбираюсь. Маргарите Горациевне нелегко расстаться с коллективом. Но я хочу быть с вами до конца откровенен, Станислав Максимович. Мне кажется, на вас можно положиться.

В водянистых глазах — два всплывших к поверхности осторожных окуня. Не такой уж он рубаха, директор Панюшкин. Не двигаешься, ждешь — при желании это можно растолковать как знак согласия: положиться можно.

— Недавно у нас состоялся разговор с Маргаритой Горациевной. Неофициальный и вполне дружеский, я бы сказал. Я предложил ей следующее. Если она не возражает, институт будет ходатайствовать о назначении ей персональной пенсии. Уверен, что наше ходатайство не отклонят: вклад в науку профессора Штакаян общеизвестен. — Горестная пауза. Сейчас главное последует. — Маргарита Горациевна отказалась. Она заявила, что не собирается уходить на пенсию.

Твое сердце зачастило, но ведь ты умеешь владеть собою, не правда ли, Рябов? Ни один мускул не дрогнул на твоем голом лице. Ты не разочарован, нет — напротив, ты искренне рад, что метр и учитель не намерена покидать свой пост.

Окуни в глубину ушли — директор сказал все. Он обессилел — все это чрезвычайно трудно, Станислав Максимович! Чрезвычайно! Жду вашего слова.

— По-моему, надо поблагодарить Маргариту Горациевну. Наука только выиграет от этого.

Печальная улыбка. И вы говорите это всерьез? Конечно, я тоже рад, что, несмотря на нездоровье, Маргарита Горациевна остается в наших рядах, но…

«Научное руководство осуществляется крайне неквалифицированно. Я привела всего несколько примеров, но число их можно увеличить. Не понимаю, как товарищ Панюшкин мог согласиться на руководство исследовательским институтом, не имея опыта научной работы».

Откуда столько силы в этой маленькой женщине на тонких ножках? Завидуешь, Рябов… Чему? Вот ахнули бы все, узнав. Зависть и Станислав Рябов — понятия столь же несовместимые, как мама и компромисс. Между прочим, они похожи — твоя родная мама и мать крестная. Странно, что тебе до сих пор не приходило это в голову.

Недоумеваешь: чем, собственно, озабочен директор? Ликовать надо: такой специалист и остается в институте!

— Вы действительно уверены, что наука выиграет от этого?

Удивляешься: а как же? Чего он хочет от тебя?

Окуни вновь всплывают. Есть способ проводить профессора на пенсию, но ведь вам не требуется шпаргалка, товарищ Рябов. Думайте, думайте, ворочайте мозгами — в конце концов, не я, а вы преемник заведующего отделом.

— Наука должна выиграть. — Ты делаешь ударение на слове «должна». — У Маргариты Горациевны огромный опыт.

Как все же вы недогадливы, Станислав Максимович! Хорошо, я подскажу вам.

— Опыт большой, но при ее теперешнем положении ей трудно передавать его. Она почти не бывает в институте. Будем откровенны: если б не вы, вся работа отдела полетела бы к чертовой матери. Разве не так?

Думайте, думайте, я подсказал достаточно.

— Я не один в отделе.

Скромность украшает человека.

— Перестаньте, Станислав Максимович! Мы ведь не дети с вами. Я уже понял, что вы скромный молодой человек, и хватит об этом. — Пожалуй, это уже грубость. — Вообразите, что вас не было б в отделе.

Не стоило ему грубить тебе — теперь ты будешь непонятлив, как охотник Федоров.

— Другой был бы.

— Но не всякий другой уложился бы в график. И это естественно. Неестественно другое: заведующий отделом три месяца не приходит в институт, а график тем не менее выполняется. А если б нет? Представьте на секунду такое положение. Реально оно? Вполне! Подходит срок сдачи работы, а работа не готова. С вас, разумеется, спросить не могут. Наоборот, вы спрашиваете с нас: будьте добры, товарищ директор, обеспечьте нормальное руководство отделом. Штакаян прекрасный ученый, но почему мы должны страдать из-за ее бесконечных болезней?

Теперь-то вы понимаете, Станислав Максимович?

Теперь понимаешь. Но не подавай виду: разве столь гнусная мысль может сразу уложиться в целомудренной голове молодого ученого?

— Работа будет закончена в срок. — Ты обязан проинформировать руководство, раз оно заговорило об этом. — Первого апреля мы сдадим ее.

Поединок взглядов? Пожалуйста! — твои глаза голубы и невинны.

— Вы в этом уверены?

— Абсолютно.

Сколько вам лет, Станислав Максимович? Двадцать восемь? И вы не понимаете, о чем я? Да провалите вы эту чертову работу. Провалите — никто ведь вам слова не скажет. Вы старший научный сотрудник и отвечаете за себя. Только за себя, а не за отдел в целом. Загляните в план — кто отвечает за выполнение темы? Штакаян. С нею и разговор будет. Заслуги заслугами, но производство, уважаемая Маргарита Горациевна, не должно страдать. Нам очень жаль — и поверьте, мы говорим это не для красного словца, — но здоровье не позволяет вам дальше руководить отделом.

— Кроме вас, в этом не уверен никто.

Не понимаешь. Чужда твоему отвлеченному мышлению эта вульгарная заземленность. Ты там, в облаках, где лишь цифры да графики.

— В чем не уверен?

— В том, что работа будет закончена в срок. Во всяком случае, с вас за нее никто не спросит — это я вам гарантирую. Потом, когда вы станете заведующим отделом, — а это при известных условиях я вам гарантирую тоже, — мы будем спрашивать с вас в полную меру. Но это потом.

Куда уж яснее? А впрочем, ты слишком молод, чтобы усекать такие вещи с полуслова.

— Но ведь работа почти готова.

— Станислав Максимович! — Переиграл. — Вы или смеетесь надо мной, или вы поразительно наивны. Я склонен думать, что первое. Ответьте прямо: вы хотите заведовать отделом?

Ва-банк.

— Но ведь мы говорим сейчас о теме, над которой работает отдел.

— Одно связано с другим. Если работа не будет сдана в срок… Подержите ее до мая. Только до мая, один месяц, и я обещаю вам заведование.

«Вы мерзавец! Вы отъявленный мерзавец, Панюшкин. — Братец сжимает кулаки. Борода его воинственно задрана — здравствуйте, господин Курбе! — Как вы смеете предлагать мне такое? За кого вы принимаете меня? За последнего подонка? Я набил бы вам морду, не будь вы старше меня на двадцать лет».

Брезгливый взгляд на директора сквозь роговые очки. Он не ослышался, все правильно? Он совсем юн еще — Виноградов, последний аспирант профессора Штакаян, он на два или на три года младше тебя, и ему трудно поверить, что подобное возможно.

Не ослышался. Возможно. Подымается и молча выходит из кабинета — последний аспирант профессора Штакаян.

— Вас шокирует мое предложение. Оно кажется вам безнравственным и жестоким, я понимаю. Но иногда приходится быть жестоким, раз этого требуют интересы дела.