Все!

— Можно вешаться — выдержит.

Люда подымает голову от бумаг. Она чудесно относится к тебе — смотри, сколько дружелюбия в ее ласковых глазах. Она все понимает, самая красивая женщина института. И ты тоже. Ты тоже понимаешь теперь кое-что, но не подаешь виду. Ты даже не спрашиваешь, понравился ли ей вчерашний спектакль. «Ничего. А ты?.. Ты тоже был?» — «Я? Нет, не был, но сегодня ты так возбуждена, что этому может быть только одно объяснение: ты приобщилась к прекрасному».

А ведь со стороны и вы с Lehrerin выглядели вчера влюбленной парой.

Надеешься?

У тебя железное самообладание, Рябов, — о каких милых пустяках думаешь за несколько минут до «главного разговора»! При чем тут надеешься? Тебе нет дела до самой красивой женщины института. До сотрудницы — есть, а до женщины — нету; разве ты не установил это раз и навсегда?

Звонок, Федор Федоров срывает трубку. Поговорить — вот единственная отдушина после закрытия охотничьего сезона.

— Минутку. Станислав Максимович!

Берешь.

— Слава? Привет, старик, — Минаев. Ты звонил мне? — По-студенчески просто. Мало ли, кем стали мы: ты — кандидат наук, я — номенклатурная единица, но прежде всего мы товарищи, сокурсники, не так ли?

— Я в субботу домой тебе звякнул, думал — что срочное. Мне сказали, ты на Кавказе: Красиво живешь, старик. Экскурсия? Завидую, старик, завидую. С удовольствием присоединился бы. Как погода там? — О делах не спрашиваю. Дурной тон — с ходу интересоваться, зачем понадобился тебе. Во мне теперь многие нуждаются, но то служба, то официально, а с тобой мы приятели.

— Молодец, что дал знать о себе — сколько не виделись! Что ты, как?

У меня отдельный кабинет — надеюсь, ты уже понял это по моему тону? Никаких сослуживцев, один. Ни Федора Федорова, ни Люды, самой красивой женщины института, ни Малеевой, матери своих детей. В приемной сидит кое-кто, но ничего, подождут. Мы ведь сокурсники с тобой. В институте, кажется, ты не слишком жаловал меня, я был в твоих глазах пронырой, ловкачом, карьеристом — кем там еще? — но кто старое помянет, тому глаз вон. Мы приятели, и мы можем быть полезны друг другу. Не желаешь ли, старина, в кооператив вступить?

«Вы с Минаевым учились? Так в чем же дело — он как раз курирует этот отдел».

— Женат? Дети есть?

«Были». — «То есть, как это были?» — «Да так. Вчера — с двадцати трех ноль-ноль до двадцати трех одиннадцати. Время московское».

— А вообще, слушай, что это за разговор! Надо встретиться, посидеть. Ты где обедаешь?

Это тебя устраивает. Иначе пропадет еще один вечер — какой по счету?

— Отлично, я тебя приглашаю. В час, в «Москве». Я позвоню, чтобы оставили столик. Будь здоров, старик!

В «Москве» — в час, у Марго — половина двенадцатого. Достаточно! Шеф больна, и ты просто не смеешь задерживать ее дольше.

Звонок. Уж сейчас-то Федор Федоров утолит жажду.

— Вас.

Опять? Благодарно киваешь. А по имени не назвал — осерчал старик. Пусть вы и начальник без пяти минут, а несправедливо все же. Вам — два раза подряд, а мне — ни одного. И сезон закрыли, и не звонят.

— Станислав Максимович, вас Архипенко беспокоит, здравствуйте.

«У него неприятности. Жена жалобу написала».

— Значит, не возражаете. А когда вам удобнее — в среду или пятницу? — Не похоже, что убит горем. А почему, собственно, горем? Он парить должен от счастья. Не парит. Ни то ни се. Марки собирает. — Спасибо, Станислав Максимович. Я передам в учебную часть. Обязательно. Большое вам спасибо, до свидания.

Нудный, как доцент Архипенко.

«Не надо так плохо думать о людях» — завещание Lehrerin.

А что, теперь ты думаешь о нем лучше?

«Вы слышали? Рябов из отдела Штакаян с женой разошелся». — «Да ну бросьте!» — «Я вам говорю». — «Боже мой, как же так? А ведь его в заведующие прочили, как Штакаян на пенсию уйдет». — «Прочили». — Со вздохом.

Слишком всерьез принимаешь ты все, кандидат. Так нельзя! Подымайся и иди: тебя ждет директор. Для главного разговора.

«Садитесь, Станислав Максимович. Ближе, ближе. Вы что все думаете — чем ближе сядете, тем дольше задержу вас? Догадываетесь, о чем речь пойдет? Так уж и нет! Все знают, а вы нет. Маргарита Горациевна уходит на пенсию». — «В первый раз слышу. Когда?» — «Не знаете? Любимому ученику и не сказала вдруг? Бросьте, Станислав Максимович. Зачем нам с вами лукавить друг перед другом? Вы молоды, у вас все еще впереди, а я… ну не первой свежести, так скажем. Но кое в чем я еще могу быть полезен вам. Вас ждет блестящее будущее…»

Ни в какое Жаброво ты не поедешь. Глупость, наваждение — переться бог знает куда, в глушь, в деревню, к Татьяне Лариной. Тебе легкости не хватает, Рябов. Женщинам нравятся мужчины фривольные и дерзкие, ты же утомительно порядочен с ними.

«Вас ждет блестящее будущее…»

Открываешь дверь.

— Разрешите?

Один. Нет, с телефоном — как всегда. Рукой машет: входите, не стесняйтесь, я сейчас.

— Да-да, я слушаю. Да.

Можете располагаться — вот сюда, в кресло. Не на стул — нет-нет, в кресло, вот так. Смелее, смелее! Главный разговор предстоит.

— Добро! Письмо напишите… Можете на мое имя, можете вообще без имени — в этом ли суть!

«Отлично, старик, я тебя приглашаю. Позвоню, чтобы оставили столик». Смотри внимательно: перед тобой Минаев в возрасте. А в час дня, в «Москве», увидишь молодого Панюшкина. Панюшкина на взлете.

— Добро… Добро… Пока!

Трубка виновата, что тебе ждать пришлось — летит, отвергнутая. Чудовищное изобретение — телефон!

— Прямо напасть какая-то! Звонят, звонят — работать некогда. Здравствуйте!

Дряблая маленькая рука, а на вид — крепыш, боровичок. Кнопку вдавливает. Секретарь Клавдия — не входя, приоткрыв дверь.

— Не соединяйте меня. Меня нет. — Вот как я уважаю вас, Станислав Максимович. Серьезный, главный, долгий разговор у нас с вами — приготовьтесь.

— Как лекции вчера? Все нормально?

Больно уж издалека. Этак ты и к Марго не поспеешь.

— Скромничаете. Ох, скромничаете! Судя по вашим статьям, студенты должны обожать вас. Живо, доходчиво… Обожают, а? Признавайтесь.

Директор в роли подхалима. Уникальное зрелище!

— По-разному. Одни слушают, другие романы о любви читают.

Уж не идея ли соавторства зреет в голове рубахи-директора?

«Спасибо, Иван Акимович. Это очень лестное предложение, но я не уверен, что справлюсь». — «Скромничаете! Ох, скромничаете». — «И даже не в этом дело — справлюсь или нет. Круг тем, которые я затрагиваю в своих работах, довольно локален, как, впрочем, и у всякого автора. По-моему, это естественно. И будет, я думаю, несколько странно, если я сунусь вдруг не в свою тарелку». — «Почему не в свою? Я потому и предлагаю вам, что это ваша тарелка».

— Поражаюсь вашей работоспособности. — Это ты уже слышал сегодня. Не много ли на одно утро? — Ведь, кроме всего прочего, вы, по сути дела, еще и отделом руководите. У меня здесь справочка… Вот. — Клочок ведомости. Он демократичен, и прост, директор — меловая бумага ни к чему ему. — С первого января Маргарита Горациевна проработала в общей сложности девятнадцать дней. — Без очков шпарит — наизусть вызубрил? — Девятнадцать. Это меньше трех недель. А с Нового года, слава богу, минуло два с половиной месяца.

Смолкнув, умно глядит водянистыми глазами. Тебе предоставлено право сделать вывод из этой грустной статистики. Какой?

«При всем этом, товарищи, здоровье Маргариты Горациевны уступает здоровью наших космонавтов. Поэтому естественно, что Маргарита Горациевна физически не в состоянии вникнуть во все тонкости работы института. Я, как директор, констатирую это с огорчением, ибо советы и консультации Маргариты Горациевны были б весьма полезны для нас».

— Вы руководите отделом, а получаете оклад научного сотрудника. Кроме того, вы ведь выполняете и свои обязанности. Другой давно взбунтовался бы на вашем месте, а вы — нет, вы тянете. Честь и хвала вам за это. Честь и хвала!