— И безнравственным. — Скучно усмехаешься. В тебе нет возмущения, и ты не намерен симулировать его. Достаточно и одного спектакля, разыгранного тобой: Жаброво.
— То, что идет на пользу дела, не может быть безнравственным. — Как омерзительно стар он, директор Панюшкин! Старее Марго и нянечки Поли, вместе взятых. — Штакаян не в состоянии больше работать, это ясно всем, в том числе и ей самой, но сделать из этого должные выводы у нее не хватает смелости. Мы обязаны помочь ей.
Стар. И скоро, скоро окажется за бортом — не выкинутый, вежливо выпровоженный на берег. Однако пока он на корабле, он может попортить немало крови.
— Мы?
— Да, мы. Один, как известно, в поле не воин.
А что, собственно, он может сделать с тобой? Темп. Ты рискуешь потерять из-за него темп — пока он на корабле, это в его силах.
— От вас требуется совершенный пустяк: не сдавать работу, покуда я не скажу вам. Все остальное я беру на себя.
«Стало быть, не желаете помочь нам? Хорошо, обойдемся без вас. Но не рассчитывайте, что вы выиграете от этого. Кстати, позаботьтесь перенести ваши лекции на внерабочее время. На субботу или на вечер. По понедельникам я прошу вас впредь быть на месте».
— Вас смущает что-то? Поделитесь — вместе помозгуем. Если мое предложение неприемлемо для вас — откажитесь. Я не буду в претензии — слово мужчины. Рано или поздно Штакаян уйдет на пенсию, и тогда это место будет ваше. Но, конечно, полной гарантии, как сейчас, я не могу вам дать. За два или три года много воды утечет. А Штакаян может проработать и больше: и четыре и пять лет. — Разводит руками. Это уж не в моей власти. До самой могилы будет скрипеть, а когда это случится, одному господу богу известно. Так что выбирайте. Я не тороплю вас — взвесьте все хорошенько.
Нет, он не отважится пойти против тебя — тем более теперь, по рукам и ногам связанный столь доверительным разговором. Какого маху дал он, решившись на него! «Я ответственно заявляю, что товарищ Панюшкин подбивал меня не сдавать законченную работу». И тебе поверят. Он знает, что тебе поверят, и, слава богу, не знает другого: на такое ты не пойдешь никогда. Выиграв у Панюшкина, который и без твоих вмешательств продуется в пух и прах, ты сильно проиграешь в ином: тебе перестанут доверять. На человека, способного публично козырять приватными беседами, нельзя положиться. Панюшкин не понимает этого. Стар, стар, безнадежно стар директор Панюшкин!
— Первого апреля работа будет сдана.
«Догадываетесь, о чем говорить будем? Маргарита Горациевна уходит на пенсию. Вас ждет блестящее будущее».
Мальчишка!
«Штакаян может проработать и дольше. И четыре и пять лет».
«Никто из нас не вечен. — Большие блестящие армянские глаза. Она любит тебя как сына. — Не пугайтесь, вас я не имею в виду. Просто тянет обобщать с определенного возраста. Философствовать. Некий мудрец, между прочим, назвал философию наукой умирать».
Дурные, юркие мысли. Прочь!
Все? Или еще будут вопросы?
— Вы хорошо подумали?
Надеется, на попятную пойдешь?
— Да. Я всегда говорю, подумав.
«Не буду в претензии на вас — слово мужчины». Ораторская фигура?
«Я вчера дал вам расчеты. Пожалуйста, верните мне их. Не смею загружать вас». — «Завтра принесу. Я уже посмотрел их. Кое-что исправил». Расчетов немного, но раньше одиннадцати не вернешься от братца. Сегодня час-полтора и завтрашнее утро — успеешь.
— Ну что же, Станислав Максимович, на нет и суда нет. — Вглубь, навсегда ушли окуни. — Откровенно говоря, я и не ожидал от вас ничего другого.
Представьте себе! И весь этот разговор затеян исключительно с целью проверить вас. Вашу нравственную устойчивость, так сказать. Вы уж не взыщите. Зато теперь я уверен в вашей порядочности. Вашу руку, Станислав Максимович!
— Рад, что не разочаровал вас.
— А я рад, что лучше вас узнал. Я себя вспоминаю в ваши годы — я ведь таким же был. Молодости, увы, не свойственна гибкость — это ее плюс, но и это ее минус. Когда-нибудь вы поймете, что прав был все же я, а не вы.
— Но поздно будет?
— Почему? — Вверх взлетают кустистые брови. — Я же сказал: мое отношение к вам не изменится. Единственная просьба: все это между нами.
Словом, не мешайте нам. А уж мы придумаем что-нибудь. Без вас.
Ради бога! Ты ни во что не намерен вмешиваться — у тебя достаточно своих дел. Встаешь.
— Я могу идти?
— Можете! А можете и сидеть. — Рубаха-директор! — Я по-прежнему всегда к вашим услугам. Кстати, за какую команду вы «болеете»? — Не понимаешь. — Я о футболе. За какую команду?
«Посмотри хотя бы один матч. Современный футбол — это прежде всего мысль. Красота, мысль, мужество». Вот когда ты пожалел, что не внял совету братца.
— Ни за какую, в общем. — Улыбкой просишь о снисхождении.
— Как — ни за какую?
Бог с ней, со Штакаян, — это все мелочи, ерунда, но вот футбол… Неужто вы и впрямь равнодушны к этой волшебной игре?
— Да. — Раскаиваешься. Свою неполноценность Признаешь — нельзя быть таким в наш футбольно-хоккейный век. Хлеба и зрелищ! — как и сто и тысячу лет назад. Не гуртом умнеет человечество — отдельными индивидуумами.
— Этого не может быть! — Встал от волнения. — Немедленно выбирайте себе команду и начинайте «болеть». Немедленно! Да-да, я серьезно! Преступление пренебрегать хоть чем-то, что делает жизнь разнообразнее и веселее. Очень мудрый совет я вам даю, Станислав Максимович! Мудрый! Не работой единой жив человек. — До двери провожает — теперь убедились, что мое дружеское расположение к вам не ослабло? Мешковатые неглаженые брюки. — Так мы договорились: все между нами. — Влажная ладонь. Интимно придерживает твою руку. Запах жареных семечек изо рта. — А команду выбирайте себе — непременно! Потом скажете — может, совпадет. Так что за кого я «болею» — секрет пока.
Сейчас дверь перед тобой распахнет. Опережаешь.
Посетитель в приемной. Черная шапка на коленях — двумя руками держит.
— Вы ко мне? Простите, христа ради — ждать заставил. Прошу!
Рубаха-директор. «Я не буду в претензии на вас — слово мужчины».
«Заслуги Маргариты Горациевны перед отечественной наукой трудно переоценить. Мы гордимся, что…»
И после этого ты готов верить ему? Не видать тебе заведования как своих ушей. «Работа будет сдана первого апреля». Рубаха-директор не прощает такого.
Но ведь ты не агрессивен, как Марго. Ни крушить, ни нападать не собираешься. Ты миролюбиво и вежливо отклонил предложение — из этого вовсе не следует, что ты принял сторону Марго. Ты вообще не намерен принимать чью бы то ни было сторону: не дело ученого барахтаться в склочной луже.
Входишь в отдел, за свой стол садишься. Федор Федоров трещит на арифмометре. Еще нет одиннадцати — рано к Марго.
Люда кладет перед тобой сетевой график — уже? Самая красивая женщина института, она умеет работать! Еще час назад ты планировал перевести ее на свое освободившееся место… Мальчишка! Теперь подождать придется самой красивой женщине.
А Виноградову Панюшкин осмелился б предложить такое?
У тебя комплекс неполноценности, Рябов, — чем Виноградов лучше тебя? Конечно, ты плебейски завидуешь его ушам — они не торчат у него, а ловко пригнаны; роговые очки придают лицу вид возвышенный и гордый, но на рубаху-директора это обстоятельство вряд ли подействовало б.
«Никто из нас не вечен. Некий мудрец, между прочим, назвал философию наукой умирать…»
Юркая нечаянная мысль — да, она была, но почему ты решил, что Виноградова не посещают подобные мысли? Никто не ведает, что творится под черепной коробкой ближнего. И не надо заглядывать туда. Человека судят не по тому, что он думает, — по его поступкам.
«Мне плевать, как толкуют мое поведение. В душе, я знаю, я чист, добр и честен. Если б кто-нибудь знал, какие мне сны снятся! Мне такие сны снятся…»
А тебе? Что тебе снится? Пожимаешь плечами. Какая разница, что кому снится, главное — чем наяву заняты твои руки. Поэтому брось хандрить — все идет прекрасно! Панюшкин мстителен — не может простить Марго ее нападок, но гнев — скверный советчик. Зачем рисковать, ускоряя события, которые и без того грянут в свой час?
