Бедное деревце! Терпеливо ждешь, пока братец оплачет его всухомятку. Отвернулся, угрюмый, направляется к Полиному подъезду. Ветер седеющую гриву развевает. Ты семенишь рядом — педант, сухарь, чурбан с пластмассовой душой, не способный пожалеть невинное дерево.
Общая кухня — огромная и мрачная, в кошачьих запахах. В тазу на примусе кипятится белье. Фикус в кадке с ржавыми обручами — Поля из комнаты выставила? Братец стучит костяшками пальцев, не ждет, в нетерпении дергает дверь. Любимец старой няни, разве не имеет он права без разрешения вламываться к ней в любое время суток?
— Кто там? — скрипуче, досадливо. Я никого не жду.
— Я, Поля. Открой.
Гейзером извергается радость за дверью. Звяканье и скрежет задвижек, ключей, цепочек. Твоего бы «я» было недостаточно, принялась бы с подозрением уточнять, кто именно.
Дверь распахивается — спешит няня. Боится няня, что потусторонние силы умыкнут вдруг ее любимца. Кошка выныривает из-под кривых ног в вылинявших чулках, но в замешательстве замирает: люди. Поотвык, поотвык от цивилизации зверь.
Занавесочки, зелень, цветы в горшках. Пахнет незрелыми помидорами. Диктор областного радио с лейкой в руках. «Люблю в земле копаться. Природа!»
Неспешно и снисходительно шествует братец по комнате. Хозяин! Торопливо прикрыв дверь, няня тянется следом — мимо тебя, не глядя на тебя.
— …Не заходишь и не заходишь. Я уж думаю, случилось что. Сегодня утром Стасика видела — все в порядке, значит.
«Ты мертв. Ты и страшен, потому что ты мертв».
— Жив курилка!
Няня вздрагивает, оборачивается. Разглаженное сияющее лицо. Я и позабыла о тебе, Стасик, а ты вот он, оказывается.
— Проходи, что же у порога? Проходи.
— Прохожу, — заверяешь ты, не двигаясь с места, но няня верит тебе на слово. В покое оставляет тебя — ты получил свою порцию радушия. Располагайся, как тебе угодно, занимай сам себя. Хочешь — вздремни на кровати рядом с кошкой. Можешь в платяной шкаф спрятаться. «Ку-ку, я тут».
Заложив руки за спину, разглядывает братец портрет няни. Работа четырехлетней давности, начало эпохи бездомности. Разумеется, он и сейчас мог бы жить здесь, но куда в таком случае водить поклонниц своего самобытного дарования?
Няня хлопочет. Ты снова ненароком попадаешься ей на глаза, и она гостеприимно затаскивает тебя в глубь комнаты. Видишь, как ты несправедлив к ней — она и тебя любит, а уж об уважении и говорить не приходится. «Стасик-то большим человеком стал. Ученый. У него голова… Ах, какая голова у него!» Гордится тобою старая няня. Андрюшу любит, а тобой гордится. Дифференциация чувств. «Дальнейшее развитие организации управления производством немыслимо без строжайшей дифференциации».
К кадушке с лимоном приближается братец, почтительно трогает крохотный, как грецкий орех, темно-зеленый плод. Няню волнует, что он до сих пор не снял пальто — неужто бежать собирается? А пастила? А клубничное варенье — немного осталось, я приберегла. Знает старая няня, чем соблазнить бородатого мальчика.
«Надо не грызть его, а сосать. — Мелкие, острые, неровно наколотые кусочки сахара на газете. — Вон как Стасик сосет. А ты грызешь. Так быстро и удовольствия нету».
Кажется, братец так и не освоил эту премудрость — спрятать за язык колючий поначалу кусочек и, лелея, бесконечно долго выкачивать из него сладость.
«Господи, мать на кондитерской фабрике работает, а дети сладкого вдоволь не видят. Слишком уж честная».
Так как же пастила и клубничное варенье? Молящий взгляд устремлен на братца. Я прошу тебя, Андрюша, это быстро, мои старые руки уже наготове и вздрагивают от нетерпения. Разреши им, и они мигом извлекут все из шкафа.
— В другой раз, Поля. Мы спешим. Ты ведь знаешь, зачем я пришел к тебе.
— Нет… — Взгляд хочет удрать, но братец, умудренный психолог, насильно удерживает его.
— Завтра в семь у Тамары. Ты поняла меня?
— Завтра? — Взгляд убегает все же, а сизые губы беспомощно чмокают в поисках слова. — Завтра… Так чего же я? Там вся молодежь, а я чего? Только веселью вредить.
— Не говори глупостей!
О как! Учись разговаривать со старушками, если хочешь, чтобы и тебя потчевали клубничным вареньем. «Бедокур! Такой бедокур — спасу нет».
— А как же…
Что-то мучает ее, но выговорить не решается. Кошка встает на кровати, лениво восходит на подушку, прикрытую ажурной накидкой, ложится.
Что терзает няню?
«Давайте рассчитаемся, Полина Михайловна. С первого октября вы свободны, но мы оплатим вам еще две недели. Компенсация за отпуск. Максим Алексеевич и я, и, разумеется, дети очень признательны вам. А это вам на память от нас». — «Спасибо… Но я… Я хотела сказать, что если вам… Что мне можно меньше платить, если…» — «Вы неправильно меня поняли, Полина Михайловна. Мы отказываемся от ваших услуг не из-за денег. Просто дети выросли, и надобность в домработнице отпала». — «Да… Я понимаю… Я… Я на сто пятьдесят рублей согласна. Питание и сто пятьдесят рублей. Как же я без них-то?» — «Будете видеться — ведь мы пока живем в одном дворе. Вы нам очень помогли, и мы благодарны вам, но теперь, я полагаю, вам лучше пойти на производство. Там вам будет лучше. Здесь в вашем труде нуждались лишь четверо, на производстве же таких людей будет много. Вы сразу почувствуете себя иначе. Если хотите, я возьму вас на фабрику. Уборщицей, на полторы ставки».
— Ты чего? — Братец тоже заметил страдания няни.
— А как же я… Я не знаю, чего подарить.
— Так ведь ты подарила уже. Ему передала. — Кивок в твою сторону, и ты расцветаешь от этого «ему», как тюльпан под солнцем.
— Но как же я… Все с подарками, а я так.
Это уж ты виноват. «Сами завтра отдадите, он всегда приглашает вас». Напористости не хватило. Братец на твоем месте бесцеремонно сунул бы носки — и что там еще было в целлофане? — в ее древнюю сумку.
Забыл о пальто, которое начал было застегивать, забыл, что пора идти — на няню глядит сузившимися глазами. Вот так смотрит художник на свою модель — изучающе, проникновенно, с восторженным недоумением. Ты напоминающе хмыкаешь. Братец шагает к няне, ладонями касается старушечьих плеч.
— Не выдумывай. Завтра в семь. Где там у тебя пастила?
Враз о всех сомнениях позабыла — вспорхнула, к шкафу бежит. Кошка заинтригованно подымает голову. Ты презираешь сладкое, но и ты берешь пастилу — иначе вам сегодня не выбраться отсюда. Дисциплинированно проглотив рыхлую липкую массу, платком вытираешь пальцы, выходишь первым, предоставив художнику право один на один расправиться с вазой.
Над примусом с бельем высится шофер Осин. Скалка в вытянутой руке — помешивает, далеко назад откинув голову.
Сверкающий черный ЗИС с начальственным номером. «Ну-ка, лезьте, у кого ноги чистые — до ворот без остановки». Давка, ругань, визг, смех — работая локтями, подрастающее поколение штурмует флагман отечественного автомобилестроения. У тебя не было оснований считать свои ноги грязными, но ты никогда не принимал участия в битвах за место в лимузине — издали без зависти наблюдал за баталиями.
Без зависти?
У шофера Осина профессионально цепкий взгляд: пар глаза выедает, а заметил-таки тебя, поворачивает крупное лицо добросердечной лошади. Здороваешься.
— Привет! — рокочет в ответ виртуоз баранки и обнажает в улыбке великолепные желтые зубы.
— Проведать зашли, — киваешь на дверь няни. Хоть ты и скучал в стороне, когда бушевали сражения за место в машине, трудно без слов профланировать мимо бывшего соседа.
Вот именно — скучал. Стало быть, не было зависти.
— Как жизнь? — философски интересуется он, но работу не прекращает.
— Течет.
— Все течет, все меняется? Андрей как? Что-то я давно не видел его.
— Сейчас увидите.
Шофер Осин замедляет вращательные движения. Шофер Осин совсем прекращает их.
— Он тут?
В числе первых прорывался братец в автомобиль — как не ценить его хотя бы за это?