— Поля тебе носки передала. Я оставил у Тамары.

Недоумение. Даже рубашку перестал заправлять.

— Какие носки?

— Подарок няни своему мальчику в день тридцатилетия.

Что он хочет высмотреть в тебе? Собирается сказать что-то, но нет, раздумал. Туалет продолжает. Но почему так медленно? И почему — сопя?

— Я свинья. Забыл пригласить ее.

Гмыкаешь. Уникальный случай: братец недоволен собой.

…СЕМНАДЦАТЬ ЧАСОВ ТРИДЦАТЬ МИНУТ. ПЕРЕДАЕМ ОБЛАСТНЫЕ ИЗВЕСТИЯ.

Здравствуй, папа! На секунду замирает рука, расчесывающая бороду, — только на секунду, не более. Может, и без папы не состоится юбилей? В долгой войне сына с директором кондитерской фабрики диктор занимал благородный нейтралитет.

— Полшестого только. Успеем к Поле забежать.

Без энтузиазма встречаешь это решение свыше. «Стасик, ты? Господи, я и не узнала. Ну, как ты живешь? Статью твою в газете читали». — «Спасибо». — «Это — Стасик, вы разве не помните? В семнадцатой квартире жили. Сын Александры Ивановны, на кондитерской фабрике работала. А отец на радио объявляет. Диктором».

…ОСУЩЕСТВЛЕН РЯД КРУПНЫХ МЕРОПРИЯТИЙ ПО ВНЕДРЕНИЮ НОВОЙ ТЕХНИКИ И РАЗВИТИЮ…

— Как он там? — На динамик кивает. — Рыбалит все?

В бороду от сузившихся глаз сбегают добрые морщинки — повеселел. В предвкушении паломничества на родной двор?

— Во вторник двух карасей принес. Или лещей, что ли. — Ты знаешь, что лещей — с карасями их даже ты не спутаешь, но тоже спешишь продемонстрировать свое ироническое отношение к предку. — Сам чистил, сам жарил.

Замерла протянутая к шкафу рука. Ждет, что еще скажешь.

— Он все так же по вторникам выходной?

— Вроде бы.

Завтра — вторник. «Последний раз на подледный схожу… Три божества, которым ваш отец всегда поклонялся. Ну, еще, может, рыбная ловля».

Дверца шкафа визжит, как трамвай на повороте. Вероятно, братец умышленно не смазывает ее: трамвайный визг напоминает ему детство и милый двор, куда вы отправитесь сейчас приглашать на день рождения старую няню.

Ненароком внутрь заглядываешь. Коробки, соломенная шляпа, шахматы — памятник еще одной рухнувшей иллюзии: чемпионом мира другой стал. Приспособленцы!

…ШИРОКУЮ ПОДДЕРЖКУ В КОЛЛЕКТИВЕ ПОЛУЧИЛА ЦЕННАЯ ИНИЦИАТИВА ТОКАРЯ МАТЮШЕНКО…

Смех. Быстро и удивленно взглядываешь на брата.

— И жарит, значит, сам!

— По три часа от плиты не отходит. Хобби!

Исчерпан конфликт — полное перемирие. Мальчики традиционно подтрунивают над папой.

Братец готов. Захлопываешь «ГОГЕНА В ПОЛИНЕЗИИ», встаешь. Из-под дивана интеллигентно выглядывает еж. Как жизнь, Егор Иванович? «В субботу в Жаброво еду. Не слыхал такого?» — «Ты? Зачем?»

Ему бы она понравилась. Или не очень? Пытаешься увидеть девочку глазами братца, но — странное дело! — пальто видишь (приталенное, рябенькое, ярко освещенное вспыхнувшим из морской черноты прожектором), видишь воздушный шарфик в горошек, а девочки нет. Нет, и все тут. Старая скряга память, что с тобой?

— Потопали? — предлагает хозяин, демонстрируя братское равноправие.

Он душист и наряден. Ты мешкаешь у стакана с недопитым пивом — вылить и вымыть бы, но, по всей вероятности, это не в традициях дома — убирать за собой посуду. Выходишь первым.

9

Голубятня, песочница посреди двора, бабушки с колясками. «Победа», цепью прикованная к столбу. Со временем дядя Петя получит за нее кругленькую сумму, как за музейный экспонат, сохраненный в идеальном состоянии. За рулем дядю Петю ты не помнишь — лишь под машиной и около.

Умолк и подобрался братец: воспоминания нахлынули. Все как шестнадцать лет назад. Милый, милый двор! Как много и проникновенно написано об этом чувстве — не испытывать его просто неприлично.

Пять минут седьмого.

— Где мы встречаемся?

Братец трудно возвращается в сейчас из милого, милого далека.

— Что? — Безрадостное возвращение.

— Я спрашиваю, где встречаемся с дамами.

Морщится. Не понимаю, как можешь ты в такую минуту думать о ерунде.

Лидия Павловна… С клюкой, а все равно бежит — разучилась спокойно ходить за семь десятилетий. А может, за восемь?

«Мальчики, где тут у вас зубной врач живет?» — Скомканный носовой платок у щеки.

— Здравствуйте, — внятно выговариваешь ты, а братец молчит, но шаг замедляет.

— Здравствуйте, Стасик! — Бодро, звонко. Над коричневым личиком, сухим и сморщенным, как гофрированная бумага, парит гордая шляпка. — Навестить нас?

Преглупо улыбаешься, и вот вы уже стоите друг перед другом.

— Как живете, все хорошо? — В сторону братца сверкают из гофрированной бумаги живые и быстрые глаза. Тот загадочно молчит, с трудом сдерживая готовые расползтись толстые губы. Не узнаете, Лидия Павловна? Меня и не узнаете.

— Спасибо, — благодаришь, — хорошо.

Кивает удовлетворенно. Клюка нетерпеливо отрывается от земли — Лидию Павловну пациенты ждут. Вот уже семь десятилетий, как они ждут ее. Или даже восемь.

— Здравствуйте, Лидия Павловна. — Раздельно, глухо, выжидательно.

Взгляд-прыжок. «Лидия Павловна себе на уме. — Поля все о всех знала. — Дома-то если лечишь — налоги плати, а она так… Вот и пишут на нее».

— Андрюшка!

Расплылся. О бороде говорит Лидия Павловна — то ли возмущается, то ли восхищается. Из-за бороды не узнала… Клюка не торопится более — подождут пациенты…

— Ну как ты, что ты? Сколько не видела тебя! А мне ведь говорили, что ты бороду отпустил.

Чему так бурно радуется зубной врач? Встрече с Андрюшкой, которого «вот таким» знала, или тому счастливому обстоятельству, что подозрительный бородатый тип, сверлящий ее взглядом, не оказался инспектором финотдела? Ты неприкаянно улыбаешься, с интересом изучаешь серебристые завитки каракулевой шубки.

Сколько еще остановок до конечного пункта — оранжерейной Полиной комнаты? «Андрей, ты! Андрюшка! Андрюха!» Ты был тих, а братец уже тогда самоутверждал себя разнообразно и шумно. Разбитые мячом окна, оборванная слива в палисаднике Матюхина, побег из дому, костер из стружек в подвале — душою всех этих мероприятий был, разумеется, твой старший брат. Негодование, восторг, сочувствие — какая бесконечная гамма чувств у соседей! Он похищал их душевную энергию, а люди по натуре своей скупы; немудрено, что они запомнили твоего старшего брата лучше, чем тебя, — ведь ты не брал у них ничего. К тому же ты удачлив, здоров, перспективен, у тебя красивая жена, и ты не платишь алиментов, а что может быть слаще жалости к ближнему! Упиться широтой своей души, ее чуткостью и изысканным благородством, а заодно еще раз убедиться в несокрушимом своем благополучии: у вас хуже, чем у меня, но я не думаю об этом — ваше горе разрывает мне сердце. Экое деликатесное чувство возбуждает братец у окружающих — как после этого не любить его!

— Хорошая бабка.

— Кто, зубной врач?

— Мы всегда с нее начинали, когда собирали на что-то. На волейбольную сетку, помню, двадцать пять рублей дала. По-старому.

Мерило человеческой добродетели. А впрочем, ты и сам терпеть не можешь сквалыг — жадность, на твой взгляд, вскормлена отсутствием чувства юмора.

Кто-то еще шествует навстречу, но лично тебе незнакомо это рыбье лицо с желтыми бакенбардами. Благополучно разминаетесь.

Вам направо, но братец замедляет шаг, издали глядит на бывшее ваше парадное. Ушедшее навсегда босоногое детство… Косишься: не блестят ли слезы в бороде? Ба, да он недоволен чем-то, он хмурится. Что посмело омрачить радость свидания? Заинтригованный, прослеживаешь за его взглядом. Что-то изменилось там, ко никак не понять, что именно.

— Черешню срубили, сволочи!

Яма, лопата, тоненькое прислоненное к стене черешневое деревце. Диктор областного радио вдохновенно руководит посадкой. Галоши на домашних тапочках.

На святыню посягнули! Выкорчевали дерево, которое сажал сам Андрей Рябов! Сопит, страдая.

«Ты походя делаешь несчастной свою дочь: отнимаешь у нее отца. Хотя бы в этом ты отдаешь себе отчет?» — «У нее будет отец». — «Раз в месяц или, в лучшем случае, раз в неделю, по воскресеньям. Ты считаешь это нормальным детством?» — «У нас не лучше было. Мы тебя сутками не видели — ты не выходила со своей фабрики». — «Тогда другое время было». Мама права: другое время, другая фабрика. Или даже не фабрика, а времянка, в которой жил старик с козой. «А ты? Ради чего ты жертвуешь счастьем своего ребенка? Чтобы похоть удовлетворить? Мне стыдно, что ты мой сын».