— Он тут.

Наружу вылезает распаренная скалка. До белья ли, когда сам Андрей Рябов соизволил навестить родной двор! А вот и он — царственно возникает в проеме распахнутой двери. Здравствуйте, господин Курбе!

Тряпкой не глядя вытирает огромные руки мастер баранки. Обниматься будут? Нет, рукопожатие, долгое и прочувствованное.

— И не зашел стервец, а!

Не могут налюбоваться друг другом.

— Я на минутку, дядь Леш. Честное слово!

За спиной братца розовеет старая няня — не нарадуется на любовь, какую возбуждает у народа ее старшенький.

— Зайдем, а? На пару секунд. Лида хоть глянет на тебя. Мы как раз вспоминали вчера. Она расстроится: был и не зашел.

Скалишь зубы. Бедная Лида!

— Мы торопимся.

Братец великодушен: «мы».

С досадой взглядывает на тебя ас. Сейчас последует новое приглашение: шофер официально объявит, что о тебе тоже вспоминали вчера с супругой Лидой.

— Две секунды, а?

Первозданная… Нет, первобытная, пещерная искренность. Я не приглашаю тебя, но позволь заграбастать на пару секунд твоего старшего брата. Не обессудь: я человек простой — что на уме, то на языке.

Цветешь. Пожалуйста, дядя Леша, пожалуйста, ас, пожалуйста, виртуоз и мастер, человек простой. Слышите, как браво стучит мое сердце — за брата радуется.

Лицо добросердечной лошади говорит тебе что-то, ты согласно киваешь, и лишь после проступают слова:

— Может, тоже заглянешь?

Вот и тебе перепало от соседской любви.

— Спасибо, воздухом подышу. Весна!

Вон выходишь, оставляя за спиной запах горячего мыла, керосина и сырости.

Капель, пустые деревья. Празднично — ах, как празднично горит крыша под заходящим солнцем. Что ни черепица, то маленькое зеркальце. Небо высоко, и много воздуха. Землей пахнет.

Как же страшно было Шатуну — лежать и знать, уже трезвому: все, конец, больше никогда не выйдешь отсюда!

Почему прозвали его Шатуном? Длинное и безволосое, с тяжелым подбородком лицо… Длинные, с огромными кистями руки… Или оттого, что шатался, как медведь, в поисках недостающих копеек? Сколько раз подстерегал тебя у подъезда, и ты торопливо лез в карман, торопливо выгребал мелочь. А может быть, фамилия — Шатунов?

— Здравствуйте, Стасик. — Женщина с ведром, полным картофельной кожуры и жестяных банок. — В гости?

Ощеряешься.

— Милый сердцу уголок. — Как зовут ее?

«Куда вы, тетя? Андрей Рябов в этом доме. Спешите видеть!»

«Господи, он ведь знал, что умирает. Глаза-то пожелтели, а в приемном покое, когда привезли, ляпнул кто-то: опять циррозный. Думали, без памяти, а он слышал. Ольга рассказывала (она ему сок принесла): так смотрел, так смотрел, а спросить боялся».

Своими торопливыми копейками ты, наверное, ускорил его смерть, но, знай ты тогда, какая жуть это — умирать одному, пришел бы в больницу, только не с соком, как племянница — или кто там она ему? — Ольга, а с четвертинкой. Пусть бы выпил, раз все равно никаких надежд, только бы не глядел, обмирая от страха, пожелтевшими глазами.

Визжат трамвайные колеса на повороте, как полтора десятилетия назад. Не хандри, Рябов! Видишь, птица летит, тяжело и устало, на ночлег. Одинокая птица в огромном небе. Это символ, капитан, не правда ли? Лишь муравьи живут кучей.

Братец, обласканный и счастливый, выползает наружу. Веселишься ему в лицо.

— Порадовал супругу Лидию?

Молча погружает в тебя взгляд: все глубже, глубже — через зрачок, через глазной нерв, в самое сердце.

— Так что супруга Лидия? — не унимаешься ты.

А сердце, между прочим, напоминает фигу. Живую жилистую фигу с синим пальцем. Удовлетворен братец?

Выходите за ворота. Все звенит и смеется вокруг.

— Послушай, у меня к тебе просьба. — Прекрасно! Ты обожаешь, когда к тебе обращаются с просьбами. — Что купила мне Поля?

Это и есть просьба?

— Хрустящий целлофан, в котором упакованы носки и еще что-то. Возможно, абрикосовый джем.

Страдальчески кривится бородатое лицо. У меня просьба, а ты со своим плебейским остроумием.

— Ты бы мог взять все это и отнести Поле?

В лужу наступаешь, обескураженный.

— Поле отнести?

Не удостаивает ответом. По-моему, я сказал достаточно ясно.

Яснее некуда. Поругался с любимой няней? Исключено.

«Надо учиться любить у Поли. Она любит не за что-то — просто любит. Меня, во всяком случае, никто так не любил — ни женщины, ни тем более мать. С точки зрения матери у меня недостаточно развито чувство гражданственности. Я недостоин ее любви».

Мама тоже так считает — недостоин, и оттого, принося, к своему стыдливому изумлению, вместо сорок первого размера сорок третий, смущается, а кончик носа розовеет. Оттого не оспаривает слов: «Нет, мама, ребенку нужна любовь. Любовь! Ты не понимаешь этого. Я говорю страшные вещи, но это правда — ты не понимаешь», — не оспаривает, но пальцы опущенных рук быстро бегают, норовя схватить что-то, а поднятое директорское лицо с поджатыми губами непроницаемо и сурово. Бедная мама — как уследить сразу за лицом и пальцами!

— Поля без подарка не придет. Купит еще один.

— Но ведь она подарила уже. — Ты чувствуешь себя идиотом. Удивительно светлое чувство!

— Поля без подарка не придет. — Тихо и четко, сквозь зубы. Нельзя не понимать такие элементарные вещи!

— Я должен вернуть ей подарок, чтобы она самолично вручила его тебе?

— Да.

Где ты читал, что только отсутствием чувства юмора можно объяснить появление в Заполярье стеклянных аэровокзалов?

— И ты еще раз поблагодаришь ее, на этот раз публично?

Лица, трамваи, шапки, лакированные сапожки, звон и многоголосье. Муравейник.

— Пожалуйста, сделай это с утра. — Поразительно, каким учтивым может быть братец.

— А почему бы тебе самому не отнести ей свой собственный подарок? Она поблагодарит тебя. Потом она преподнесет его тебе, и ты, в свою очередь, поблагодаришь ее. После этого весь цикл можно повторить. — Тебе весело, на сей раз взаправду. А ведь ты едва не захныкал, когда десять минут назад вышел из кухни. — На будущий год вы заново проделаете всю процедуру — с этими же носками. Ты только не надень их по рассеянности. — Пляшешь как дикарь у костра — вот как весело тебе. Босиком, с растопыренными руками, вихляя задом в лохмотьях. — И так из года в год. В промежутках между именинами можно дарить носки приятелям, но с условием непременного возвращения. — Разноцветные перья торчат в голове. Вакханалия радости.

— Напрасно ты так, старик. — Растерянно замедляешь па. — Поля тебя тоже любит. Она всегда спрашивает о тебе. Просто она стесняется тебя. Если б ты знал, как она гордится тобой! У нее даже твои статьи есть — из газеты вырезала.

Получил? Так тебе, поделом! Пляши же, пляши дальше!

— Да и Осин… к тебе с уважением относится. Его жена спрашивала о тебе. Они все тебя большим человеком считают — потому так сдержанны с тобой. Боятся назойливыми показаться. А я для них тот же Андрюха, хоть и бороду отпустил. Шалопай.

Доплясался? Вскачь несется галдящая улица — с людьми, капелью, смехом, машинами, и все мимо, мимо. Все — мимо, а ты на месте, ты уже давно на месте, один, а всем кажется, ты летишь вперед. А может, и впрямь летишь? Может, и впрямь обогнал всех, и потому-то — только потому! — один?

Братец по плечу хлопает — подбадривает.

— Выше голову, старина!

Выше? Он сказал: выше?

— Вот так, да? — И, двумя пальцами схватив его за бороду, тянешь вверх. Братец опешил, глядит на тебя почти с ужасом, а ты смеешься и дергаешь его за бороду.

— Выше! — ликуешь ты. — Еще выше! — Пока он, придя наконец в себя, не отталкивает твою руку.

10

Борода, живописные длинные волосы с проседью — вид ресторанного завсегдатая, а официантка к тебе подошла. Или на расстоянии чуют платежеспособность клиента? Взглядом к брату отсылаешь. Поворачивается — с карандашным огрызком наготове. Андрей Рябов прокладывает между бровями озабоченную складку.