Моэль знал свое дело, младенец и пискнуть не успел, как все уже закончилось. Фрума стыдливо отвернулась, отведя взор от обнаженного младенца, и тут ей послышалось, будто кто-то ее зовет. Она огляделась по сторонам, но никого не заметила.

– Фрума, Фрумеле! – голос шел откуда-то сверху. – Неужели ты не слышишь меня?

Она подняла глаза вверх, но кроме лилового вечереющего неба ничего не заметила и снова потупилась.

Ребе Михл стал произносить благословения, и Бенцион благодарственно поднял руку к небесам, восхваляя Всевышнего за милость, оказанную ему, его жене и Тойбе. Ведь нет на свете большей милости, чем дать возможность привести в этот мир новую жизнь.

Душа Лейзера вилась и трепетала над двором. Сначала он гневно орал на Тойбе, но та не слышала его криков, тогда он стал взывать к ребе Михлу, но и тот или не обращал внимания на его мольбы, или делал вид, будто не слышит.

– Фрума, Фрумеле, – завопил Лейзер. – Ты единственная, кого я действительно любил. Всегда баловал, привозил подарки. Помнишь, как мы играли в лошадку, и я таскал тебя на спине? Услышь своего папку, Фрума, Фрумеле!

Девочка начала озираться по сторонам, а потом подняла голову и посмотрела прямо в глаза Лейзеру.

– Фрума, ты видишь меня, видишь папу?

Но она отвернулась и вновь опустила голову. Лейзер задрожал, забился в рыданиях и попробовал еще раз пробиться к ребе Михлу. Только он один мог еще спасти его, вернуть обратно в тело.

– Я клянусь жить только по правде, – стуча зубами, обещал Лейзер. – Не обижать людей, не лгать, не обманывать. Я буду исполнять все заповеди, от самой большой до самой маленькой. Только, пожалуйста, дайте мне вернуться, дайте пожить еще немного! Вы увидите, каким я стану праведником, вы узнаете…

Но тут ребе Михл стал читать благословения, и каждая буква, каждое слово начали отталкивать душу Лейзера все дальше и дальше от земли. Он протянул руку, пытаясь ухватиться за поднятую вверх в благодарственном жесте ладонь Бенциона, однако его рука прошла сквозь пальцы, как через туман, зыбкое марево миража.

Ребе Михл возвысил голос, мир поплыл и закружился перед глазами Лейзера, и его неумолимо понесло вверх, в громадное, вбирающее в себя все и всех небо.

Эта история произошла задолго до того, как богач Лейзер полностью разорился и пошел странствовать по еврейским местечкам Галиции с протянутой рукой. И начинается она не с кунштюков и фармазонства пройдохи Лейзера, а с горькой судьбы нищего водовоза.

Курувский водовоз Тевье постоянно сутулился от бесконечного сидения на козлах телеги с бочкой. И тем не менее его лицо не покидало мечтательное выражение, идущее вразрез с чуть печальной улыбкой и сухими, словно выплаканными глазами.

Профессия водовоза мало способствует мечтательному развитию характера. Конечно, бывали в работе Тевье минуты, когда, отпустив поводья и дав лошадке волю самой брести по давно известной ей дороге, он мог унестись мыслями в заоблачные дали.

Но сколько их там было, спокойных минут?! Начерпать полную бочку, а потом ведрами перетаскать воду в кадушки домохозяев – мокрое и хлопотливое занятие. Летом еще туда-сюда, а зимой, таская дымящуюся воду из полыньи, без конца разбивая ломом лед и пытаясь согреть дыханием стынущие пальцы, особенно не размечтаешься.

И знаете, сколько платят за эту каторгу? Чтоб нашим врагам всю жизнь так платили! Скудно жила семья Тевье, ни тебе обновок девочкам на Пейсах, ни сладостей в Пурим, ни справной обувки мальчикам перед Рош а-Шоне. Другой бы на его месте давно сник и погряз в заботах – другой, но не Тевье! Когда покупатели спрашивали:

– Ну, как сегодня настроение у пана водовоза?

Он всегда отвечал:

– Утром встал здоровым, поехал на работу, есть силы таскать ведра, – и хватит, и спасибо Всевышнему!

Вышло так, что основными заказчиками Тевье были поляки. Вы думаете, будто в Куруве жили одни евреи? Вовсе нет! Для проезжающих и проходящих Курув, безусловно, выглядел еврейским местечком, со всеми вытекающими отсюда достоинствами и недостатками. Но помимо полутора тысяч евреев в нем проживали еще две тысячи поляков, русских, русинов и украинцев.

Вот для них-то Тевье и возил воду. А что, иноверцы – люди не хуже евреев! Они точно так же хотели пить, умываться и варить. Почти все беднее бедного, под стать Тевье, тяжело добывали свой хлеб, с трудом расставаясь с медными монетками.

Работу свою он делал честно. Чтобы набрать самую чистую воду, Тевье уезжал далеко от города, вверх по течению Курувки. Когда-то он заплатил плотнику, и тот вместе с ним соорудил мостки, доходящие почти до середины речки. Ну, середина – громкое слово! Всей речки там было саженей десять, а глубина – до шеи, не утонешь.

Зато черпал Тевье воду без прибрежной тины, листиков и прочей мути. Чтобы наполнить бочку, приходилось не один десяток раз пробежать по мосткам туда и обратно. Но покупатели его ценили, предпочитая Тевье другим водовозам.

Увы, доходы от такого ремесла выходили не абы какие, и, если бы Тевье не работал от восхода до заката, не смог бы поднять семью. Даже в пятницу, когда евреи давно грели кости и чистили душу в бане, он еще громыхал на своей телеге или скрипел полозьями саней. Панам, паненкам и панночкам нужна была вода, много чистой, свежей воды.

Но и на это ярмо, на эту каторгу нашелся завистник. Жил в Куруве поляк Янек, бездельник и лоботряс. Любое дело, за которое он брался, валилось у него из рук. И после каждой неудачи он бежал в шинок заливать горе. Пил он не больше других, в Куруве и вокруг так пили все. От тяжелой работы и беспросветной жизни только и есть радости, что залить и забыться.

Денег у Янека сроду не водилось, и шинкарь, пан Юзеф, сначала наливал в долг, а потом стал снимать с него то шапку, то рукавицы, то полушубок. Подступала осень, а у Янека не осталось в чем выйти на улицу.

– Пане Юзеф, – взмолился он, когда лужи у шинка стали по утрам покрываться тонкой корочкой льда. – Верни одежку, я в твоем хозяйстве отработаю.

– Да, ты отработаешь, – презрительно хмыкнул шинкарь. – Себе дороже выйдет, наделаешь делов. На что ты пригодный, разве воду на тебе возить?

– Воду возить? – Янек встрепенулся, словно услышав зов далекой трубы. – А действительно, чем не работа? Налил, привез, вылил. С лошадью и телегой я управляться умею, черпать могу. Почему нет?

– А лошадь тебе кто доверит? – хмыкнул пан Юзеф.

– Да уж найду. Мир не без добрых католиков, помогут, не все ведь такие бессовестные дьяволы, как шинкари!

– Это я еще бессовестный! – возмутился пан Юзеф. – Другой бы на моем месте шкуру с тебя за должок спустил!

– А ты разве не спустил? – вскричал Янек. – Зима на носу, а ты оставил меня в одной рубашке. Жид бы так не поступил!

– Кстати о жидах, – заметил пан Юзеф. – Воду по Куруву развозит еврей Тевье. Почему? Пусть он своих вонючих соплеменников обхаживает, а не чистых католиков. Вот забери у него промысел, и будет тебе заработок со мной расплатиться.

– Да как его забрать? Жид годами воду возит, все к нему привыкли.

– Ну, это как раз не сложно, – хмыкнул пан Юзеф. – Могу научить.

И от щедрости натуры и хорошего настроения, осенившего благодаря пришедшей ему в голову мысли, он щедро налил себе и Янеку, хрустко заел соленой капустой, налил еще по одной и принялся излагать план действий.

Тем летом в Курув прислали нового ксендза. Старый, отче Михал, получил епископство. Он к евреям относился доброжелательно, иногда его даже видели прогуливающимся вместе с ребе Михлом на околице Курува, по длинной тенистой аллее, с которой начиналась дорога на Люблин. Что они там степенно обсуждали или о чем вежливо спорили – так и не стало известным. Но сам факт этих прогулок весьма благотворно влиял на атмосферу в городе, как и многочисленные шуточки по поводу сходства имен двух служителей разных вер.