Хупу ставили на площади перед синагогой, и ребе Михл предпринял особые меры предосторожности. Бесы и демоны – порождения тьмы, отсутствие Божественного света дает место подобным тварям. И света же этого они боятся больше всего. Поэтому на хупу надо принести свечи, много свечей. И не просто свечи, а взять те, которые связаны с выполнением заповеди, то есть освятившиеся. Их огонь особенно неприятен бесам.

Самое лучшее в таком положении – взять свечи для авдалы, церемонии отделения субботы от будней. В каждой из них несколько фитилей, поэтому и света больше, и ветер ее не так быстро задует.

– Пусть все, кто придет на хупу, возьмут с собой такую свечу и зажгут перед началом обряда, – приказал раввин Курува. Мужчинам ребе Михл велел надеть талесы, словно на молитву. Чем больше святости, тем сложнее бесам подобраться к молодым.

Доносчика Гецла в цветной, привлекающей внимание накидке поставили возле хупы. Чтобы запутать демонов, он должен был громко читать то же самое, что и раввин, проводящий церемонию под балдахином.

Свадебный балдахин ребе Михл окружил кольцом своих учеников, закутанных в талесы и со свечками в руках, а перед ними поставил служку. Прикрыв ладонью слепящий огонь свечи, служка беспокойно оглядывал толпу. У него в кармане лежала специальная записка, которую он должен был читать, если, не дай Бог, завидит что-нибудь подозрительное.

Пришло много людей. Площадь заполнилась народом. Десятки свечей жарко полыхали. Кто-то даже принес ханукальный подсвечник, что совсем не соответствовало событию, но зато на нем сияли целых восемь свечек.

Перед началом церемонии ребе Михл велел молодой паре стать как можно ближе друг к другу, чтобы между ними ни в коем случае не смог бы оказаться никто другой, не сумела бы втиснуться никакая иная сущность.

Все шло своим чередом. Невесту семь раз обвели вокруг Зямы, раввин произнес необходимые слова, и жених надел на чуть дрожащий указательный пальчик девушки скромное золотое колечко. Ребе Михл провозгласил благословения, отпили из кубка с вином, Зяма раздавил ногой обернутый в рогожку стеклянный стаканчик, память о разрушенном Храме, и поднял фату с лица своей жены. Та охнула от волнения и доверчиво склонила голову на его плечо.

Все прошло удивительно тихо и спокойно, Махлат не появилась. То ли демоны не успели сориентироваться, то ли были заняты другим. Зяма с облегчением глубоко вздохнул, перевел взгляд на людей, стоявших перед хупой, и замер.

Перед рядом учеников ребе стоял, как всегда без шапки, рыжея огненной шевелюрой, едва прикрытой потертой ермолкой, Самуил собственной персоной. Четкий и резкий, предельно материализованный, успевший уже нахвататься чьей-то жизненности. Около него, за спиной у служки с охранной запиской, выделяясь без талесов, грозно чернели два похожих на Самуила беса, словно в насмешку державших в руках толстые авдальные свечи. О, беда учит, Залман теперь узнавал их, мог сразу выделить из толпы.

Бес Самуил-Самаэль пристально смотрел на молодую пару, и на лице его было написано: ужо погодите, голубчики, все еще впереди, все еще впереди.

Преуспел, реб Гейче, преуспел. Не каждому удается так много сделать в короткой земной жизни. И Тору изрядно поучил, и восемь детей поднял – трех мальчиков и пять девочек – и выдал девочек замуж, а мальчиков женил, причем очень удачно, и дождался внуков и даже правнуков, и при всех этих солидных хлопотах капиталом немалым ворочал.

Винокуренный заводик Курува принадлежал единолично реб Гейче. Партнерства он не признавал, справедливо полагая, что от партнеров в деле одни хлопоты и ненужные расходы. Пан Анджей Моравский давным-давно подписал ему исключительное право гнать водку в своих владениях и ни одной секунды за все эти долгие годы не усомнился в правильности принятого решения. Деньги реб Гейче платил точно в срок, иногда добавляя сверх установленной суммы.

– Да вот, торговля в последние месяцы шла удачно, – повторял он одно и то же объяснение. – Грех не поделиться.

Такую праведность пан Анджей весьма ценил.

Помимо оптовой продажи, реб Гейче снабжал по особой цене своим товаром шинкарей до самого Люблина, зарабатывая столько золотых, сколько приступов лихоманки вы бы пожелали своим врагам.

Всю жизнь реб Гейче боролся со скопидомством собственного естества. По натуре он был жадным, даже скаредным человеком, и каждый грошик, отрываемый на помощь бедным, – цдока – острой гранью полосовал его бедное сердце. Но реб Гейче знал, что в преодолении натуры и состоит духовная работа еврея, и поэтому боролся с самим собой безо всякой жалости и снисхождения.

С одной стороны, он завидовал счастливчикам, жертвовавшим с такой же легкостью, с какой яблоня осыпает плодами землю под своей кроной, не заботясь, стоят на этой земле ведра для сбора урожая или дымятся кучи свежего навоза.

– С другой стороны, – утешал себя реб Гейче, – какую заслугу можно с уверенностью назвать подлинной? Лишь ту, когда человек силой отрывает от себя с трудом заработанные деньги и жертвует их потому и только потому, что такова воля Творца.

«Разве Всевышний нуждается в нашем мире? – спрашивал себя реб Гейче. – Он создал его с одной-единственной целью – проявить милосердие, питать и поддерживать миллионы существ. Я должен быть подобен Ему, питать и поддерживать других людей не оттого, что у меня доброе сердце и жалостливая душа, а чтобы с помощью этого поступка проявлять свет Всевышнего в мире тьмы и лжи».

Тем не менее он ждал и верил, что когда-нибудь совершаемые через силу поступки заневолят его натуру, переменив ее к лучшему, и он научится жертвовать легко и естественно. Шли годы, но упрямое естество не размягчалось «давательными» упражнениями, а скорее наоборот – грузнело, становясь все более заскорузлым.

Записку ему передали по пути к раввину Курува ребе Михлу. Стояла предпасхальная ночь, и, проверив в своем доме хамец, реб Гейче чинно вышагивал к дому ребе, чтобы оформить продажу винокуренного завода со всем содержимым. Разумеется, завод во время праздника и полупраздничных дней не работал, но бочки с готовой водкой и с недобродившим полуфабрикатом были самым настоящим квасным, владеть которым в Пейсах еврею строго-настрого запрещалось. Из года в год реб Гейче продавал завод со всем содержимым раввину, а тот перепродавал его поляку. Условие сделки гласило, что покупатель вносит перед Пейсахом лишь символическую сумму, а основные деньги обязывается уплатить немедленно после завершения праздника. Если он этого не делал, сделка тут же аннулировалась. Поляк, разумеется, никаких денег, кроме задатка, не платил, и сразу после завершения Пейсаха реб Гейче снова становился владельцем завода.

Эту процедуру ребе Михл из года в год проделывал не только с квасным на винокурне, но и со всем хамецом евреев Курува. Разумеется, поляк внакладе не оставался. Уже третье поколение одной и той же семьи играло с евреями в их игру, тщательнейшим образом соблюдая правила, дабы и на следующий год снова неплохо заработать, прямо скажем, ни на чем.

Окна домов местечка светились желтым и розовым, свежий ветерок холодил лоб, и бодро, да, все еще бодро, несмотря на годы, вышагивал по улице реб Гейче, ощущая неожиданный прилив счастья. Предстояла пасхальная неделя, с длинными, возвышенными молитвами, размеренными трапезами в кругу семьи, блаженным послеобеденным сном, а за ним – пространным, неспешным чтением книг любимых комментаторов. А сейдер, ах, сейдер со всеми детьми, разве есть на свете что-либо слаще сияния глаз внуков и внучек, слушающих пасхальную Агаду, читаемую дедом?!

Сзади раздался грохот колес по булыжной мостовой, реб Гейче посторонился, пропуская телегу, но балагула, поравнявшись, натянул вожжи и так рявкнул – тпру! – что кони разом остановились.

– Реб Гейче, – пробасил возчик. – Вам тут записка, реб Гейче.