Старуха приблизилась вплотную, дыхнула на меня гнилостью, прошептала:

– Золото – то возьми… Возьми-и, милок, золото!

Она дрожащими руками протянула мне этот злополучный ящик, с угрозой в голосе выдохнула:

– А ежели не возьмешь, худо большое будет тебе… Худо!

Мне вдруг стало нестерпимо душно тут, и я, плохо соображая, машинально схватил этот ящик и тотчас кинулся к двери, стал отчаянно барабанить… Откройте!

За собой я услышал ее хриплый старческий голос:

– Ты убить, убить меня должен, убить!..

И я, действительно, в тот момент готов был ее убить, чтоб лишь вырваться поскорей из этой черной комнаты, чтоб не слышать старухин голос и не видеть пронзительных глаз ее… Прочь, прочь отсюда! Скорее! Скорее!

Тут щелкнул, наконец, замок – дверь открылась!

Я тотчас вылетел оттуда и, даже не одевшись, выбежал с ящиком на улицу… Домой! Только домой!

Я бежал, спотыкаясь и падая, по туманным улицам ночного Якутска, плохо соображая, прижимая к телу этот проклятый старухин подарок… Мелькали фонари, шарахались от меня тени людей в косматых шубах и шапках… Ну вас всех к ядреной матери! Прочь!

… Выскочил на Октябрьскую. Добежав до подъезда, с трудом поднялся на четвертый этаж, долго ковырялся в замке, не попадая ключом в узкую щелочку: сильно дрожали руки… Я скрючился весь от холода, чертовски замерз – аж зубами лязгал.

Ворвавшись в квартиру, первым делом ринулся на кухню, вытащил из холодильника спасительную бутылку с остатками водки и прямо из горла, в два приема, пропустил все до дна. Ух!

Дальше, уже отогревшись, выходил куда – то на площадку, ругался с кем – то, блевал там в подъезде… Снова заходил домой, плакал, смеялся, что – то искал… А потом в коридоре квартиры, споткнувшись, упал, больно стукнулся головой и провалился куда – то в черную яму…

Чувствую, что кто – то дергает меня, шлепает по лицу. Смотрю, значит, а это Янка Баишев стоит: «Эй, жив, догор? Тур, вставай!» Склонился надо мной, щербато лыбится, а я лежу на диване, и часы на стене 11 часов 26 минут показывают. Уже полдень? Ничего себе… Ядрена – вошь! Ноет затылок, страшно трещит голова, горят кисти рук и все лицо… Балда!

– Дай – ка закурить, – прошу у Янки. Жадно затягиваюсь, курю. Чувствую, немного полегчало. – Как это я?..

– А ты, чудак, вчера опять того… Тяпнул где – то сильно, – смеется он. – Еле на диван затащил. Тяжелый ты, черт!

– Где это так?.. – я смутно стал припоминать вчерашний вечер, этот злосчастный визит к старухе.

– Раздетый совсем пришел, хорошо, что руки не отморозил. А щеки – то Дед Мороз сильно поцеловал – красные стали. Хочешь посмотреться?

– Раздетый, говоришь? – удивился я, потирая горящие щеки. Вспомнил, как бежал по улице без пальто.

– Ну, да, – махнул Янка рукой. – Подхожу к твоей конуре, вижу: твоя дверь открыта настежь, а сам лежишь в коридоре на полу… Накачался. Дергаю, бужу тебя, а ты никак… Без задних ног, значит.

– Без задних… А где, догор, ящик? – тут вспомнил я. – Ящик – то где?

Янка удивленно посмотрел на меня:

– Какой ящик?

– Да ведь ящик с собой был железный, черный такой…

– Да не – ет… Лежал ты… В коридоре, на полу – то не было ящика. Осмотрел я тогда, везде пошарил, думал, что ты, может, бутылку с собой притаранил, дернуть немножко хотел… Не было, догор, ничего. Это точно. Все честно проверил, даже за шкаф твой заглядывал.

– Не было? – испугался я. – Шутишь, может? Отдай!

– Ха! Может тебе, Боря, приснилось? – засмеялся он. – Или того… Совсем? – Покрутил пальцем у виска.

– А пошел ты!..

Я с трудом, охая – ахая, поднялся с дивана, постоял, покачиваясь, потом вышел в коридор. Одежды и ящика не было.

Разозлившись, стал искать его везде – и в комнате, и в туалете, и весь коридор перерыл… Нету нигде. Нету – и все! Пропало, выходит, старухино золото. Ядрена – матрена! А может, он… Я молча, с подозрением посмотрел на Янку, думая: врет или не врет? Янка глядел на меня спокойно, даже весьма сочувственно, и я верил ему с детства, ибо он меня еще не обманывал никогда, не подводил, да и ребята все уважали Янку, как честного, надежного во всех отношениях парня. Нет, не мог он стибрить, не мог. Пропало «добро», так пропало! Может, это и к лучшему? Но тут я вдруг вспомнил последние слова старухи: «… худо большое будет тебе… Худо!» Чертова бабушка! И зачем я вчера поперся туда? Дурак!

Мне вдруг снова сделалось тоскливо и плохо, аж сердце сильно забилось в груди. Я свалился на диван, громко застонал, отвернулся к стенке, закрыл глаза. «Что же будет со мной теперь?.. Елкина мать!»

Янка, желая, видимо, облегчить мои страдания, сердобольно спросил:

– Может, Боря, того?.. Опохмелишься? Я быстренько сбегаю… Деньги у тебя найдутся?

– Деньги? – повернулся я, вздохнул. – Да поистратился я, догор, пиджак вот новый купил… – Потом вытащил из кармана штанов мятую «трешку». – На, вот последняя… Только «вермуть» этот не бери, лучше «Анапу».

– Бу сделано, шеф, – шутливо козырнул Янка. – На Петровского сбегаю… Иде наша не пропадала!

Но тут мы слышим, кто – то стучится в дверь. Кто это опять? Соседи или… милиция? Шумел, вроде, вчера в коридоре, ругался… А, может, это ящик мой принесли?!

– Иди, – говорю другу, – посмотри, кто пришел.

Янка пошел открывать.

Слышу из комнаты, что, вроде, мужчина какой – то зашел, меня спрашивает. «Дома он, заходи… Сюда, сюда», – говорит ему Янка.

Человек зашел в комнату, вижу: да это… Арнольд. Опять двадцать пять! Чего это он вдруг?..

Стоит. Мы молча смотрим друг на друга, будто впервые встречаемся. Янка в недоумении хлопает глазами: чего, мол?

Арнольд вдруг четко произносит:

– Агриппина Тарасовна умерла. Она просила, чтобы ты, Борис, пришел к ней… на похороны. Обязательно. С ящиком. Это были ее последние слова.

Пока я, охая и ахая, валялся на диване, Янка быстренько, лётом, притаранил бутылку «Анапы», как того я и просил. На сдачу принес булочки с маком: вот и весь наш завтрак. Выпили – закусили. Пустая бутылка полетела в ведро – бодренько звякнула там.

Вино приятно разлилось по желудку, кишкам и мозгам… Стало легче, и захотелось еще. Но на второй заход башлей оставалось у нас всего – то ничего. Наскребли по карманам медяки, но на «вторую спасительную» не хватало всего пятидесяти шести копеек. Где добрать? Ту би о нот ту би?

И тут я вспомнил, что нижняя моя соседка, баба Нюра, как – то одолжила у меня летом пятерку на табак. Она, эта очень живая, говорливая и шустрая старуха, курила всегда какие – то дюже крепкие, очень вонючие самокрутки. Чего – то там к табачку подмешивала, колдовала «по фронтовой привычке», так как служила в сорок четвертом на аэродроме у самих «ночных ведьм». С некоторыми летчиками она переписывалась до сих пор и с гордостью показывала мне их фотографии. Жили – дружили мы с бабой Нюрой хорошо, не как с другими нашими соседями, которые чуть – чего, так сразу крутят 02. Личный покой – прежде всего!

После смерти единственной дочери Тоси бабка жила вдвоем с пятилетней внучкой Сашей, оставшейся круглой сиротой, и жили они скудно: старухиной пенсии не хватало на «нормальную жисть». И вот просить у нищей соседки старый должок мне, бия себя в грудь, было стыдно. Но чего не сделаем мы, алкаши заср…, за очередную родимую «бульбулечку». Копейка в такие взлетные моменты бывает дороже всего на свете. Знаем!

Я нехотя, матерясь, спустился на нижний этаж, робко нажал на дверной звонок. Долго никто не отзывался, потом слабенький детский голосок спросил:

– Хто етя там?

– Сашка? – обрадовался я. – Это я, дядя Боря сверху. Бабка дома?

Сашка открыла мне дверь, и я вошел в тесную, плохо освещенную старухину квартирку.

– А бабули нет, – замотала головкой внучка. – Вчера вот усла и нету.

– Куда ушла? – удивился я.

Не могла старуха внучку одну дома оставить.

– Какой – то там ю-ю… юли… юлибей сказала. И все.