«А-а, понял я. – На юбилей старая потащилась». Любила Нюра по случаю тяпнуть крепко. Бывало.

«Значит, тут глухо, – подумал я. – У кого же занять? У Габышевых?»

Я уж хотел выйти, но тут заметил, что девчушка крутит в руках какой – то старинный камешек.

– А… что это у тебя, Саша? В руках?

– Иглуска. Камесок, – улыбнулась она. – Класивая!

– Ну – ка, ну – ка… – взял я у нее «иглуску» и чуть было не упал от удивления на месте.

Это было золотое кольцо с большим красным, как глаз дракона, рубином… Из ее, старухи Агриппины Тарасовны, ящика! Е… т… мать!

– Ты… ты… – растерялся я. – Откуда, Сашок, у тебя… такая игрушка? Баба Нюра дала?

– Не-е, – замотала она лохматой головкой. – Сама насла. В колидоле. Вот ты, дяда Боля, орал вчела, бегал, а я посмотлеть высла… А ты узе убезал… И бабки нет. Никого нету.

– Да – да, я убежал, – закивал я, не скрывая радости.

Вспомнил вчерашнюю пьяную бузу в коридоре… Вспомнил даже, что искал бабу Нюру то ли выпить с ней, то ли ящик этот подарить как самым неимущим и достойным. Да, что – то такое было, было, но… туман.

– А ты это… где – то нашла? Где?

– Насла. Коло двели насей… ясик лезал, а тама камуски, зелезки золотые, клуглые больсие капейки… много. Я тама усе соблала в ясик и домой плинисла.

– А ящик сам где? – заглянул я, не выдержав, в комнату.

И увидел на полу кучу моих потерянных драгоценностей! О, Господи!

– Во, б…! – облегченно вздохнул я и упал, сел на бабушкино кресло. – А я-то думал, что вчера потерял свой ящик, – громко сказал я, – а он, собака, здесь вот стоит. Чудеса!

– А почему блосил? – по – взрослому серьезно посмотрела она на меня.

– Бросил вот… – поморщился я. – Пьяный, Сашенька, был. Не соображал. Ты же видела.

– Ага, пияный кличал, – сказала она и добавила: – Пить вино плохо. И бабка пьет. Все пиют.

– Да, это верно, – согласился я. – А что делать – то? В Якутске холод, туман, никуда не пойдешь… Скучно. И отпуск мне на работе дают только зимой. Вот и лежишь себе на диване… и «соображаешь»! – засмеялся я. – Так вот и крутимся. Ха!

– А мине не скусно, – с упреком в голосе ответила она. – Иглаю, плидумываю всякое… Токо куклы нет. Плохо.

– Куклы нет? – вскочил я с кресла. – Все, Сашенька! Будет у тебя кукла – с большими голубыми глазами и в длинном роскошном платье… Красавица! Хочешь?

– Хочу, – кивнула. – А ты не амманесь… как бабушка?

– Нет, Сашенька, не обману, – стал я быстро собирать в ящик свои драгоценности. – Сегодня после обеда кукла будет здесь. У тебя. Обещаю! – Я по – пионерски вскинул вверх правую руку: – Ленинско – Сталинско! Салют! Да здравствует КПСС!

– Капе – ысс, – это сто? Не пони. ма..ю.

– КПСС – это значит: Куплю Подарок Сашеньке Сегодня… Обязательно! Идет? – протянул я на прощание правую руку.

– Идет! – обрадовалась она. – Буду здать.

Я, радостно мурлыча пионерский марш «Взвейтесь кострами, синие ночи», зажав в подмышке злополучный старухин ящик, бодро вышел из квартиры бабы Нюры.

И вот наступил день похорон Агриппины Тарасовны, и я со своим «наследством», с ящиком, должен был приехать к 12 часам на Маганское кладбище. Так сказал мне Арнольд, и такова была последняя воля и повеление моей бывшей родственницы, почившей в Бозе со смиренной улыбкой на бледных губах.

Вот такая ядрена катавасия получилась. «И черт бы побрал эту семейку с концами, – ругался я. – Нахр… все это! И подавились бы все они фамильным золотом!.. Золото! Золото!!!»

Тут я поднялся с постели, а было уже девять утра, взял с полки какой – то старый потрепанный словарь, открыл на букву «З» и стал читать.

В одиннадцатом часу, когда я уже малость перекусил (съел хлеб с колбасой) ко мне, завалился Валерка Петров, старый корефан. Он, наконец, принес мне свои долги (получил зарплату), и я решил взять его с собой на похороны. Валерка с радостью согласился, ибо четко знал, что там на кладбище, у могилы будут обязательно водку разливать по обычаю. Кто не согласится на халяву!

Времени было еще достаточно, и мы с ним двинули на Оржанку, где в кафе «Волна» по утрам собиралась веселая городская братия, ибо только там давали публике вино на розлив. «Сколько хошь, стоко и берешь!» Ючигей!

Я положил старухин ящик в спортивную сумку, и мы бодро дернули в это популярное заведение.

В кафе народу собралось довольно много. Над круглыми высокими столиками с бутылками пива и пластмассовыми стаканами с вином висел монотонный грубоголосый гул. Мужики делились новостями, рассказывали всякие байки.

Здесь мы, конечно, встретили старых знакомых, а также кой – кого из бывших однокашников по 1-й заложной школе. Они обрадовались, увидев нас, тут же разлили по стаканам, подали «братскую долю», как было принято на Оржанке.

Начались разговоры: кто? где? когда? Духарился за нашим столом больше всех Ромка Собакин: как всегда он корчил из себя этакого «городского бываку», которого все знают и уважают. Но уважали ребята его, конечно, не за добрые дела, а за острый и ловкий язык. Он лихо травил анекдоты и смачно матерился. Артист!

Мы купили «заложным братишкам» обильное питие, и треп вперемешку с «лапшой» стал набирать силу. Ромка, как всегда, завел свой «веселый патефон», и его теперь можно было остановить, только чувствительно трахнув по башке кувалдой. Мне стало скучно, и тихо, бочком – бочком, слинял к соседнему столику, за которым собрались наши местные знаменитости – поэты и художники, любители застолий, юбилеев и всяких компаний. Публика что надо! И сам «убай Эллей» тут был, а «дядя Коля» читал вдохновенно свои новые утренние «предстаканные», как он говорил, стихи. Это были юморные экспромты и короткие эпиграммы. Все ржали. Поэт Рафаэль, кудрявый красавец и ловелас, неистово, сверкая глазами, хвалил какую – то красавицу: «Это ангел! Ангел!» Рядом с ним, тяжело набычившись, стоял сам бывший обкомовский тойон «Супер Ду», которого почему – то не любили, но побаивались. Он был резок… и с «тяжелым кулаком». Авторитет!

Художник Борька Васильев, маленький, шустрый, всегда модно и чисто одетый, затравил очередной якутский анекдот, и Тарагай Бере, хрипло, с присвистом заржав, хлопнул Бориса по тощей спине, выматерился: во, б… твою душу! Ха!

Вот так бы и стоял тут с ними, но тут меня окликнул корефан Валерка, ибо пора было уже отвалить из кафе в сторону печальных маганских крестов.

– Значит, на кладбище? – спросил Ромка меня. – Старуха, значит, коньки отбросила? Ух и злая она была! – вспомнил он заложное детство. – Помнишь, Валерка, как она с палкой за нами во дворе гонялась. Ведьма!

– Ты с нами поедешь? – спросил я Ромку. – Автобус отходит от Шавкуновой ровно в одиннадцать тридцать.

– Вот Славка Битый еще с нами… – кивнул он на соседа, высокого русского парня. – Тоже в доску наш – заложный. Он Симку Красавчика знал. И Малая тоже.

Битого я помню по параллельному седьмому «Б», но тогда он ничем особенным, в отличие от нас известных сорванцов 1-й школы, не отличался. Пацан как пацан. Ну, а после, как ребята мне рассказывали Славка Битый был, кажется, шестеркой у Жоры Косого, которого по – пьяни зарезал Васька Зубов. Но это было давно, в другие «лихие» времена, когда на экранах Якутска только начали крутить боевики типа «Лимонадного Джо» или «Семь самураев».

– Ну, чо, рванем? – поставил я на стол последний пустой стакан. – Дергаем!

На кладбище дубарь стоял страшный, и у всех собравшихся на похоронах старухи шел изо рта густой белый пар. Хорошо, что соседка покойницы, тетя Дуся, догадалась привезти из дома большой медный самовар, и желающим наливала в кружки и стаканы горячий чай. Люди пили. Отогревались.

Все очень спешили. У гроба наскоро говорили прощальные слова и, сняв шапки, быстро надевали их обратно, не желая отморозить уши.

Меня кто – то тихо толкнул сзади. Это был Арнольд.

– Принес? – шепотом спросил он. – Давай, как она сказала… перед смертью. Подойди ближе… Так.