– Да-а, – согласно покачал я головой, заметив про себя, что старуха совсем ожила. Движения ее стали резче, голос окреп, в глазах появились огоньки. – Так чем же я могу вам помочь, Агриппина Тарасовна?

Она откинула голову на подушку и, подняв вверх острый подбородок, сказала:

– Подай – ка, милок, сюды поближе потрет этот, что висит у меня над головой… Видишь?

Это был искусно намалеванный краской портрет какого – то симпатичного молодого человека в старомодном дореволюционном сюртуке, и я снял это осторожно с гвоздя и поставил на комод, чтобы ей было удобно видеть.

– Вот так – то хорошо, милок.

– А кто это? – осторожно спросил я. – Что – то раньше не видел это у Вас.

– Это муж мой Василий Иннокентьевич. Он был сыном богатого витимского купца Иннокентия Крылова, которого красные расстреляли в двадцать первом годе в тайге.

– Как же так? Вон же Ваш, муж! – удивился я, посмотрев на другой портрет в красивой медной раме.

– А Макар был моим вторым мужем… Он – дедушка Ольгин, ты это знаешь. Оба были хорошие люди, лутшие. Я завсегда их путала обоих до убивства. Макара еще раньше познала, чем Василия, любили оба меня… А в день их погибели я тут закрываюсь на крючок и никово не путаю. Они, сердешные, должно быть благодарны мне, что я их от мучений избавила.

– Я не совсем Вас понимаю, Агриппина Тарасовна, – сказал тут я. – О чем Вы говорите?

– Теперя, милый, мне все равно, и я, как на духу, все должна тебе открыто сейчас рассказать. Я-то знаю, что свершила доброе для них, но в душе все равно тяжко очень и мучительно. – Она повернулась, широко раскрыла глаза. – Это ведь, милок, я убила Василия… и Макара тож… Обоих порешила!

Я настолько обалдел от этой дикой новости, что чуть было не свалился со стула. Убила?! «Видать, старуха совсем уж рехнулась, – подумал я. – И черт меня дернул сюда придти!»

– Я вижу, что ты чуток испужался и не веришь мне. Думаешь, что старуха рехнулась на старости, – хрипло выдавила она, потом, отдышавшись, добавила: – Ведь я… я, милый, мысли – то твои знаю, насквозь вижу. А нашшот покойников моих дорогих не сумлевайся. Трудно было им, ох как трудно! Первого – то, Василия, красные гоняли, хотели как сына купца Крылова расстрелять, да он все скрывался… Полгода у себя в подполье хоронила, и токмо ночью, когды уж темно, тайком его выпускала. А там – то, внизу, темно, сыро да холодно, и Василий опосля от страданий таких весь разом поседел и слова стал путать, кричать зверьмя стал по ночам, а соседи наши, Губины, стали допытыват меня: что да почему? Боязно стало дальше держать его, он стронулся вовсе, ну и я, конешно того… стукнула его топором… по голове – то – кончила так. В подполье его, сердешного, и похоронила. И ни одна душа про то темное дело не знает… Тебе токмо, Боренька, говорю, чтоб лехше стало чуток. Смотри, не говори никому, слышь?

– Слышу, Агриппина Тарасовна, не скажу, – пообещал я, не очень – то веря рассказанному. – Так ли все это?

Она всплакнула, вытерла ладонью слезы, продолжила:

– Я молодая была в те годы, осталась вдовой одна – одинешенька, а тут опять Макар мой заявился… Мужик – то он был больно горячий, лихой, и у белых побывал, и у красных опосля рубился. Орел орлом гляделся! Чуб кудрявай торчит, усы черные, как у Буденного… Ох и любили его бабы – то нашенские, да он все ко мне да ко мне – так и пристал. Да что счас вспоминать – то про все – пропало, сгинуло, милок… Вот сошлись мы с ем, значит, да тут беда: по его вине в колхозе в половодье – весной это все случилось – люди погибли, скот потонул. А тогда, в тридцатые, дюже строго было, сам знаешь, ну и затаскали Макара чекисты по тюрьмам. Вспомнили даже про то, как он в красных отрядах ходил да промышленных и купцов, якобы, сильно потрошил.

– Потрошил? – переспросил я, удивляясь сказанному.

– Это я, милок, по – простому, к слову сказала. А у них, у красных – то, как – то заковыристо означается, по – ученому… как это?., коней… консикация какая – то. Или как?

– Конфискация?

– Во, во… Так оно, кажется. Ведь Макар с имя самими – то это и творил – с красными – то! И за это его сами чекисты тоже… допытывались. У самих – то рыло тоже в пуху, да-а. – Она подняла руку, показала пальцем на портрет. – А он – то, Макар, из тюрьмы в трицать девятом убежал – и сразу ко мне, в Пеледуй заявился тайно. Однако злы люди чегой – то пронюхали у нас… Оставила я ребятишек своих у сестры, захватила хлеба с собой поболее и темной ночью (осенью это было) мы с Макаром поплыли на лодке на остров Берелех и дальше оттуда вниз по матушке-Лене на Патому, где он землянку в тайге вырыл.

А холодно было, ветер на реке, волны серы – громадны… Убяжали, значит. Но захворал Макар в путях, еле до места етого добрались, где спрятал он все… «Больно» да «больно», – за живот хватается. Промучился так он днев трое, аж синий весь стал. А тут, батюшки мои, снег белай сверху посыпал – немоготно вовсе. Что делать – то? Еда у нас вышла вся, и зима наступает. «Ладно, – решился он тут. – Стреляй, голубушка, прямочко в серце, ведь так и так помирать. Не могу уж боле терпеть, хоть без мук умру от рук твоих, жениных». А я не хотела етого, всю ночь проплакала, апосля – то, утречком, того… застрелила его – уважила, и прямонька там, под обрывом и закопала его, грешного. А все что было у него припрятано, добро – то сто, взяла у него… Ящик – то етот с собой прихватила. Так вот, милок, получилось. – Тут она тяжело вздохнула, отвернулась.

– Ящик? – не понял я. – Ну, да… А потом?.. Что дальше – то?

– Вернулася, конешно, домой я – к ребятишкам своим, и вся чо – орная, худая… А там уж меня ждут: «Где была? чего делала?» И заключили меня в милицию, допрашивали. В Олекминске уже ето, куды увезли. Но хорошо, там братец двоюродный мой оказался – Матвей Жжоных, у них в Совете начальством каким – то работал. Так и спаслася.

Она снова потянулась к портрету на комоде, произнесла:

– Вот… сначала он, Василий, кровью истек, а потом вот Макар… А теперь вот, милый, очередь, выходит, моя подошла. Зовет смертушка – то, зовет.

Тут я уловил за дверью какой – то шорох, чей – то сдержанный, глухой кашель: явно, что они подслушивали нас. Ну, да черт с ними! Старуха повернулась снова ко мне и, оскалив в «улыбке» свои гнилые зубы, как – то неприятно, я бы даже сказал – «жадно», посмотрела на меня, попросила:

– Садись – ка, Боренька, поближе, не чурайся меня… Я ведь знаю мысли – то. Садись, садись…

Я послушно придвинулся к ней, уловил носом гнилостный запах изо рта, но пришлось терпеть.

– А скажу тебе, милок, что ты пришел… пришел душу мою грешну облегчить. Плохо грех – то в душе держать, тяжало. Вот ты и спасешь, подможешь мне в етом. А за добро твое, Боренька, хочу перед смертью ящик тебе передать с добром. Вот так – то. Достань – ка его у меня под подушкой… Возьми – ка.

Я не хотел ничего доставать у нее под подушкой, но старуха так властно и жестко посмотрела на меня, что невольно потянулся, сунул руку под голову, вытащил тяжелый ящичек с маленьким замком.

– Ключик – то, однако, выбросила, – глухо сказала она. – Но ты и так откроешь, ковырнешь там дома чем – нибудь. – Она облегченно вздохнула, промолвила: – Ну, вот и все, Боренька, все… Прощай! Однако, не свидемся боле: чуствую, что близко уже… Дай только руку… Руку, говорю!

Я с необъяснимым страхом протянул ей правую руку, и она жадно схватила кисть своими холодными цепкими пальцами и с трудом, с хрипом выдавила из горла слова:

– Ихню… кровь… передаю… Шо-о!.. А золото твое! Бери!

Я с омерзением, инстинктивно вырвал руку и весь в холодном поту резко поднялся и, не попрощавшись, быстро выскочил из полутемной старухиной комнаты.

Арнольд с Ольгой еле успели отскочить от двери, потом, оправившись от шока, молча уставились на меня. В их глазах я прочел любопытство и страх. Я опустился на стул, и горло будто сдавило чем – то – не мог ничего сказать, только слюни комками глотал. Казалось, что в меня что – то вселилось, что – то тяжелое и гадкое. Какая – то черная слизь заполнила мой желудок и сердце… Фу!