Вошел невысокого роста лейтенант с папкой в руке и протянул командиру бригады маленькую коробочку.

— Именем Верховного Совета Советского Союза, — четко сказал комбриг и, выйди из-за стола, раскрыл коробочку. — Одним словом, спасибо, Коркин, за службу! — С этими словами он подошел ко мне вплотную и сильными, жесткими пальцами приколол к гимнастерке медаль «За отвагу». Потом взял за плечи и, уже отпуская меня, сказал: — Майор Смирнов, объясните бойцу Коркину…

Помню свой обратный путь от комбрига. Я ехал на том же «виллисе», сжимая в руке приколотую медаль, и думал о Лорке. Это за нее мне… А она умерла. Умерла, спросив, как сказал майор Смирнов, перед смертью мое имя.

Милая, удивительная Лорка с чистыми, ясными глазами. Ученица одной из московских школ. Хорошо знала немецкий язык, играла в спектаклях на школьной сцене. Уйдя с подругами на войну, была зачислена в разведку при штабе фронта. С «той стороны», из-за речной поймы, Лорка принесла что-то такое, о чем срочно доложили Верховному командованию…

Самым трудным для девушки оказалось возвращение из вражеского тыла. Переходя реку, Лорка попала под обстрел немецкого патруля, была тяжело ранена и смогла уйти только под покровом ночи. Нечеловеческая боль, потеря крови и начавшийся жар изнурили ее настолько, что если бы не этот ночной ливень, она бы так и не смогла прийти в чувство.

Особенно трудно было Лорке говорить, не давало перебитое пулей легкое. Если бы заговорила, непременно бы умерла. А ей надо было обязательно прожить хоть немножко, чтобы рассказать командованию фронта обо всем, что накопила ее острая память за время пребывания в тылу у немцев. Она берегла каждый грамм своих растраченных сил. Что значил девичий стыд в сравнении с тем, что она несла для победы!

Мысль отомстить за Лорку не покидала меня с той поры, как я узнал о ее смерти. Мое состояние нетрудно понять. Я видел страдания Лорки, сам страдал за нее. Но что значит отомстить? Это, наверное, сделать что-то такое, чтобы враг запомнил тебя на всю жизнь, навсегда. Так я понимал тогда поставленную перед собою цель.

…Это было где-то уже под Ольховаткой. Пошли в разведку боем — на лошадях. Противник тщательно скрывал свои огневые точки, и только дерзким, неожиданным налетом можно было заставить его расшевелиться. Но перед нами ставилась и другая задача — разгромить офицерский блиндаж. По данным, которыми располагал Ложкин, он находился недалеко от позиций немцев, в сосновом бору, который хорошо просматривался из наших окопов. Моей мечтой было влететь в этот блиндаж первым. С каким наслаждением я забросал бы его гранатами!

Никогда прежде так тщательно я не готовился к бою, как в этот раз. Было проверено все, вплоть до саперной лопаты. Кто знает, как могло обернуться дело, мы ведь шли прямо на огонь.

Атака началась к вечеру, когда по небу протянулись красные полоски зари. Услышав команду, мы пошли полем, в разорванной топотом копыт тишине, вздымая серую, едкую пыль. Впереди, лихо размахивая клинком, скакал Ложкин. «Не так черт страшен…» — повторял я про себя его любимую поговорку и, честное слово, не испытывал никакого страха. Лишь бы вперед, лишь бы скорей офицерский блиндаж!

Но тут случилось непредвиденное. Из леса, где находился этот блиндаж, выскочила конница. Каким образом немцам удалось скрыть ее в сосновом бору и подготовить к контратаке — не знаю. Большая группа всадников на сильных конях понеслась нам наперерез.

Где-то на середине нейтральной полосы скрестились наши клинки. Дико захрапели разъяренные кони, раздался звон стали. Потом все это сгрудилось, смешалось, и я очутился в гуще боя. Видя пред собой только озверелые лица да дергающиеся лошадиные морды, я с силой посылал клинок на врагов и вдруг почувствовал легкость в руке. Клинок сломался почти у самой рукояти. Наверное, его удар пришелся по луке чьего-то седла. В одно мгновенье я был обезоружен. Эта мысль как молния пронзила меня насквозь. Я рванул повод, намереваясь выскочить из окружения, и тотчас увидел занесенную над собою саблю. Она опустилась, не задев меня, и в то же мгновенье я увидел падающего с седла румынского офицера. В него вцепился мой Омголон.

Свирепо скаля сильные зубы, лягаясь передними и задними ногами, Омголон рвал и метал с такой яростью, что вскоре вокруг себя я словно почувствовал пустоту. Враги растерялись под натиском монгольского коня.

Потом всей лавиной мы покатились вперед, я увидел Ложкина. Он все так же скакал на своем коне. Контратака вражеской кавалерии была отбита.

Мы скакали напрямик к лесу. Вот уже показалась линия немецких окопов. Еще один хороший рывок… И тут заговорила вражеская артиллерия. Заухало, загромыхало сразу со всех сторон. На опушке леса мелькнули багряные языки пламени. Взрывы пошли один за одним. Потом громыхнуло где-то совсем рядом, и я упал с Омголона. Мне кажется, в тот момент я перестал слышать и потонул в вязкой, расплавленной мгле…

Пробуждение было томительным. Я долго не понимал, где я и что со мной. Прямо над головой чернело небо, светились звезды, и холодок прохлады омывал лицо. Время от времени по телу пробегала мелкая, противная дрожь. Я понимал, что дрожала земля от далеких орудийных залпов.

Взлетела в небо ракета. Засветились линии трассирующих пуль, на мгновенье перечеркнув звезды. Затратив немало усилий, я повернулся на бок. Но что это? Передо мной темным силуэтом лежал человек. Я окликнул его, он не ответил. Я сказал ему что-то, и он снова промолчал. Когда я подполз к нему, то в ужасе отшатнулся. Предо мной лежал Карпухин, лежал как-то жалостливо, подложив под живот скрюченные руки. Правая нога его была оторвана, и под нее натекло много крови. Карпухин был мертв. Только сейчас я понял, где я и что со мной. Тошнотно запахло горелым человеческим мясом. Кто-то плаксиво зарыдал и вдруг затих. Припомнилась картина первых минут боя… Удалось ли взорвать офицерский блиндаж? Я снова впал в забытье.

Меня разбудило щекотание под подбородком. Потом кто-то жестко схватил за гимнастерку и поволок по земле. Я открыл глаза и снова долго раздумывал над вопросом: где я? На меня глядели два черных блестящих глаза. Омголон?! Не может быть, это, наверное, приснилось. Омголон?! Откуда он мог быть здесь?

Я, должно быть, вскрикнул, потому что конь испуганно отпрянул, но тотчас над ухом я услышал его шумное дыхание. Омголон!.. Мне казалось, что я потерял ощущение реальности. Нет, на небе по-прежнему сияли звезды, и невдалеке лежал убитый Карпухин. Я обнял лохматую голову коня.

Теперь я был не один в этой мертвой, зловещей тишине. Со мной был мой верный друг Омголон. Где он пропадал с той поры, когда на эскадрон навалились вражеские пушки, не знаю, но, оставшись живым, он пошел искать меня, и нашел среди этого хаоса!

Все еще не веря тому, что рядом со мной был Омголон, я приподнялся и стал ощупывать коня. Левая нога его была поджата, над копытом в мякоти сустава сидел осколок. Вынув кинжал, я подрезал на ноге кожу и вынул острый кусок металла.

Почувствовав облегчение, Омголон протяжно вздохнул. Теперь я уже действовал энергичнее. Нащупав в кармане индивидуальный пакет, я распечатал его и перевязал рану. Омголон послушно вытерпел «операцию».

Когда все было готово, чтобы идти, мы постояли с ним, вслушиваясь в щемящую тишину фронтовой ночи. Потом я подвел Омголона к месту, где лежал Карпухин, взвалил его на седло, и мы пошли.

Однажды, а это было уже, кажется, в середине сентября, меня вызвал к себе лейтенант Ложкин. Повязка на голове, которую он носил после памятной всем нам атаки, была снята. На лбу под пилоткой обнажился розовый рваный рубец.

Разведка боем принесла тогда малые результаты. Удалось только засечь огневые точки противника, а офицерский блиндаж так и остался невредимым. Однако Ложкин имел на этот счет свое особое мнение. Еще лежа в санбате, когда мы пришли его проведать, он, вспоминая атаку, воскликнул: «Молодцы, ребята, сдюжили!» И этим, собственно, было сказано все.