Я смотрел на нее и ничего не понимал. Кто она? Русская? Немка?.. Ясно было только одно: она жива и тяжело ранена. Проходили томительные минуты. Я осмотрел ее все до нитки промокшее платье, но так ничего, кроме багрово-красной повязки на правой руке, не нашел. Тогда, стараясь не причинять девушке боли, я снова приподнял ее и увидел под лопаткой справа кровяное пятно. Пуля, раздробив верхнюю часть руки, прошла через легкое.

Признаюсь, я не знал, что мне было делать дальше. Как ее, такую беспомощную, посадить на коня? Растерянно опустив руки, стоял я на коленях перед раненой, и прошло, видимо, так много времени, что девушка снова открыла глаза. Теперь она смотрела на меня долгим изучающим взглядом. Когда же я попросил назвать имя, по лицу ее пробежала хмурость и на глаза упали опушенные густыми ресницами веки.

— Лорка, — на мгновенье разжались ее воспаленные губы и судорожно сомкнулись. Она опять впала в забытье.

«Лорка…» Это непонятное для меня имя она произнесла совершенно по-русски. «Лорка, Лорка, — твердил я. — Лорка… А от какого имени — Лариса, Валерия? Ни то ни другое тут не годилось. Просто «Лорка»… На сердце стало немного легче.

Ресницы девушки снова тяжело поползли вверх, я увидел белки ее глаз и строгие зрачки. Приподняв здоровую руку, она провела ею по своему мокрому платью, и жест ее был понятен: она просила снять его с раненого плеча.

Преодолевая охватившую меня робость, я расстегнул пуговицы на ее груди и стал осторожно стягивать рукав. Я действовал, кажется, очень неумело, потому что Лорка зло посмотрела на меня и снова шевельнула рукой. Губы ее по-прежнему были крепко сомкнуты.

Я не сразу понял, что она требовала: надо было разрезать рукав. И когда я это сделал с помощью ножа, моим глазам представилось нечто ужасное. Вся верхняя часть ее руки походила на большой сгусток крови. Видимо, когда раздробило пулей кость у плеча, Лорка, преодолевая нечеловеческую боль, сняла с груди лифчик и перевязала им руку. С забинтованной рукой легче было передвигаться, и она еще долго шла и ползла по болотам, пока не очутилась на этом лугу. Здесь она потеряла сознание.

Сейчас Лорка лежала на моих неумелых руках, и от вдохов и выдохов мерно колыхалась ее маленькая грудь. Я снова и снова смотрел на ее красивое осунувшееся лицо, густые мохнатые ресницы, ярко очерченный рот и тонкий, чуть вздернутый носик, на ее беспомощно раскинутые на траве ноги, и меня мучил все тот же вопрос: «Кто она? Откуда взялась?..»

Мысль о том, что девушка может умереть, привела меня наконец в состояние того необходимого действия, которое появляется у человека в критические моменты жизни. Теперь мне уже было ясно, что делать. Лорку, какой бы она беспомощной ни была, надо было садить на коня и срочно отвозить в часть.

— Лорка, слышишь, надо ехать, — сказал я, легонько тормоша девушку. — У меня есть хороший конь Омголон, Лорка!

Сначала девушка не реагировала на мои слова. Но вдруг дыхание ее сделалось беспокойным, и она, не открывая глаз, стала показывать рукой, что надо было сделать перед тем, как ехать. Она просила размотать кровяную повязку. Потом она коснулась пальцами кружева своей рубашки и сделала рукой рывок вниз. Она просила разорвать рубашку на полосы и обмотать ими руку и плечо под лопаткой.

— Зачем, Лорка! Я все равно не смогу тебе помочь! — с отчаянием в голосе стал убеждать я ее. — Нам надо скорее ехать!

Лорка открыла глаза, и ее посуровевший взгляд впился в меня.

«Так нужно, действуй, — говорил он, — ты ничего не понимаешь!»

С большой осторожностью, стараясь не причинить девушке боли, я размотал на ее руке кровяную повязку и в глазах Лорки прочел благодарность. Ей стало легче, значительно легче, и она спешила сообщить мне об этом. Ведь сама она плохо, очень плохо перевязала себе руку.

Потом Лорка впала в состояние тяжелого забытья. Над ее тоненькой переносицей собрались тугие остренькие морщинки, как будто она ушла в свои, только ей известные и только ее мучившие мысли. Но и это продолжалось недолго. Глаза Лорки снова открылись и налились гневом: «Что же ты сидишь, медлишь, теряешь время!..»

«Да, в самом деле, что же я медлю? Ведь надо делать перевязку!» Я сунул руку в карман, другой — индивидуального пакета не оказалось. Тогда я содрал с себя мокрую гимнастерку и хотел разорвать ее на части, но Лорка протестующе двинула рукой. Может быть, ее напугал вид моей грубой мокрой гимнастерки, но Лорка была неумолима…

Мне пришлось ее раздеть. Дрожащими от волнения руками я снял с нее одежду, и у меня невольно затмилось в глазах при виде обнаженного девичьего тела. Но Лорка застонала, и правая рука ее, вся в пятнах крови, зловеще напомнила о войне. Превозмогая чувство стыда и злости, я разодрал на куски ее рубашку и стал бинтовать. Когда я делал это недостаточно умело, она приподымала тяжелые веки и презирала меня взглядом своих больших строгих глаз.

Я не успел забинтовать ей плечо. Где-то совсем рядом в кустах раздалась немецкая речь и хлюпанье тяжелых сапог по болоту. С быстротой, на которую был только способен, накинув на Лорку платье, я схватил ее на руки и, подбежав к Омголону, посадил в седло. Это удалось мне не сразу, потому что Лорка снова потеряла сознание.

— Вперед, Омголон, вперед! — Я вскочил на коня, осторожно обнял Лорку. Конь, напружинившись, сорвался с места и понес по степи.

Не знаю, была ли стрельба, погоня. Наверное, было все это, так просто гитлеровцы едва ли упустили бы добычу. Только я ничего не слышал и не чувствовал. В голове стояло: «Вперед!.. Вперед!..» Я беспрерывно погонял Омголона, и мы неслись во весь дух навстречу восходящему солнцу.

Не знаю, почему мне так везло в те сутки, такого не случалось больше никогда. За холмами я увидел березовую рощу, окопы, где расположилась наша стрелковая бригада.

Прошло несколько дней. Однажды к вечеру в землянку к разведчикам зашел Ложкин. Лейтенант был, как всегда, подтянут, побрит, и во всех его движениях проявлялась скрытая внутренняя радость.

Свенчуков и Карпухин, укрывшись шинелями, крепко спали после очередного дежурства, раскидав на нарах разутые ноги, а я спал и не спал. Все эти дни из головы не выходил образ удивительной Лорки. Кто же все-таки она?

Когда, доскакав до передовой, я снял ее с коня и принес в санпункт, до меня дошли отрывки телефонного разговора военфельдшера. Фельдшер, седой маленький старичок, докладывал кому-то о поступившей к нему неизвестной девушке, несколько раз подходил к кровати Лорки, смотрел, пришла ли она в сознание, и, возвращаясь к телефону, докладывал о ее приметах.

Буквально через четверть часа сюда, в палатку санбата, прибыли комбриг и майор Смирнов и срочно был подсоединен штаб фронта. О чем шел разговор по телефону, я не знаю, я посчитал нужным выйти из палатки. Потом приехало какое-то важное медицинское начальство и с ним хирург, и вскоре сказали, что Лорка пришла в сознание. Потом ее куда-то увезли в санкарете. Запомнились носилки, ее вытянутое под одеялом тело и большие глаза, устремленные в небо. Больше я ее уже не видел.

— Так, так, Коркин, отличился, значит? — неожиданно сказал Ложкин, подсаживаясь ко мне на нары. — Собирайся, солдат, к комбригу.

Слова лейтенанта в мгновенье согнали с меня остатки сна.

— Да побыстрей! — добавил Ложкин. — Коня не тревожь, поедешь на «виллисе».

Всю дорогу я раздумывал над загадочными словами лейтенанта: «Отличился, Коркин!» В чем же состояло мое отличие?

К командиру бригады меня провел майор Смирнов. Войдя в блиндаж и увидя комбрига, склоненного в раздумье над картой, я вспомнил тот, ставший таким далеким и уже таким призрачным вечер, когда к этому седому с суровым лицом человеку привел меня старшина Подкосов.

Услышав голос Смирнова, комбриг оторвался от карты, подкрутил фитиль керосиновой лампы, отчего она засветилась веселее и ярче, и внимательно посмотрел на меня.

— Коркин? — спросил он устало.

— Так точно! — Я вытянулся в ожидании.