— Восьмисотка! Восьмисотка!.. — раздался голос из ближнего репродуктора.

— С четвертой готовьте отправление! — откликнулся другой издалека.

Эти деловые голоса звучали в ночи над горкой, и была в них спокойная, уверенная властность. Ни загадочная «восьмисотка», ни таинственная «четверка» не могли ослушаться. Здесь, на горке, формировались поезда, которые пойдут во все концы страны.

Юлька остановилась. Остановилась и Лиза.

— Не забывай меня, Юлька, — тихо сказала она. — Пиши. А что я замуж вышла — пока никому.

— Ладно, — буркнула Юлька.

— Восьмисотка!.. Восьмисотка!

— С четвертой по второй маршрут готов!

— Я тоже готова, — сказала Лиза и вдруг разрыдалась.

3

На платформе станции было пустынно и холодно. Шелестел ветер, он дул с таежной стороны и был по-апрельски влажен. Под ногами похрустывал ледок.

Разговор не клеился. Юлька снова думала о брате, о Лизе, о том, как все в жизни сложно и запутанно.

Изредка, поскрипывая, не спеша двигались мимо автокары с грузом. Но вот суетливо зашмыгали носильщики в парусиновых фартуках с бляхами на груди. Захлопали двери вокзала, на перроне стал появляться народ…

Вагон номер пять остановился как раз напротив палисадника, и не нужно было бежать вдоль состава. Лиза почти со страхом вглядывалась в лица пассажиров. Наконец в освещенном тамбуре показался высокий стройный мичман. Он огляделся, увидел Лизу и, придерживая рукой фуражку, легко спрыгнул на платформу.

— Володя… — прошептала Лиза.

Моряк шагнул ей навстречу, притянул к себе… Лиза счастливо и растерянно припала к его груди…

Мичман взял чемодан из рук Юльки, даже не взглянув на нее. «Подумаешь, волк морской, — усмехнулась Юлька. — Пашка Куракин в сто раз лучше». Лиза подбежала к ней, судорожно обняла.

— Юлька, милая, прощай!..

Дали отправление.

Когда за поворотом, мигнув красным огоньком, исчез последний вагон, Юлька застегнула на все пуговицы пальто, поправила косынку и, подгоняемая ветром, медленно побрела домой.

В общежитии стояла тишина. У столика сидя спала дежурная. В комнате валялись скомканные конверты, обрывки газет. Не снимая пальто, Юлька села, облокотившись на стол, и долго сидела не двигаясь. Потом вспомнила, что не ела с самого обеда. Она заглянула в тумбочку, но, кроме соли в блюдце и пустой консервной банки, ничего не нашла. Пузатый будильник показывал час ночи. Может, на кухне девчата с ночной задержались?

Юлька пошла на второй этаж, на кухню, но там никого не оказалось. Только плита, чистая, побеленная, еще дышала теплом.

На обратном пути в полутемном коридоре Юлька обо что-то споткнулась. Нагнувшись, она пошарила рукой вдоль стены и обнаружила мешок с картошкой. «Крупная-то какая! Что, если немного взять?.. Отдам же…»

Она сходила в комнату за котелком, с трудом, помогая себе зубами, развязала туго затянутый мешок и положила в котелок несколько картофелин. И тут вспыхнул свет. У дверей своей комнаты стояла Зинка Огнева, табельщица депо. У нее было злое, заспанное лицо, на голове во все стороны торчали бигуди, ночная рубашка открывала шею и плечи.

— Ты что это здесь промышляешь среди ночи? — спросила она обомлевшую Юльку.

— А ты чего как привидение? — нашлась Юлька и нечаянно опрокинула ногой котелок. Картошка рассыпалась.

— Воруем помаленьку? — с издевкой спросила Зинка. — Да ты бери побольше… Не теряйся!

У Юльки от обиды потемнело в глазах.

— Барахло, — задыхаясь, сказала она. — Ишь, накрутила лохмы, все Малахова завлекаешь?

— За это я тебя проучу, гадина, — сказала Зинка.

Они опомнились от дружного хохота. Из всех дверей выглядывали деповские. Внезапно мигнула вспышка магния, и Жорка Бармашов, редактор «Горячей промывки», торжественно произнес:

— Кадрик — блеск! «Ночной переполох…»

4

Всю ночь Юлька плакала, уснула только на рассвете и в цех пришла с опухшими глазами.

По-комариному гудела «семерка». Из-под резца, шипя, завитками ползла синяя стружка. Патрон, когда надо было вынуть очередной болт, упрямился, с трудом отпуская кулачки.

«Черт сунул взять эту картошку», — невесело размышляла Юлька. Утром в умывальнике девчата шушукались и хихикали. В цехе, наверное, тоже все знали. «Не надо было мне про Андрея Малахова. — Юлька вздохнула. — А впрочем, все равно в депо все знают. Месяца нет, человек из армии, а она к нему, словно муха».

Юлька не успела остановить вовремя суппорт. Резец хрустнул, и победитовая пластинка, припаянная к стальному стержню, разлетелась на мелкие кусочки.

— Вот работничка бог послал, — раздался за ее спиной насмешливый голос Цыганкова. — Считай, больше года с тобой мучаюсь. — Черные, злые глаза Цыганкова сверлили Юльку. — Хватит! За каждый сломанный резец теперь высчитывать буду, — добавил он и пошел дальше.

— Ну и высчитывайте! — крикнула ему вслед Юлька. — У меня зарплата большая, больше всех в цехе, есть из чего высчитывать!

Цыганков обернулся:

— Ни черта, без обеда полмесяца посидишь — научишься.

Юлька с ненавистью посмотрела на длинную, крепкую фигуру мастера, на его еще молодое, но какое-то безрадостное лицо под сплющенной серой кепкой. Цыганков спокойно выдержал ее взгляд.

— Ты глазами не сверкай, — сказал он, прищурившись. — Мне план выполнять надо, а не с такими вот цацкаться!

Она хотела сказать ему прямо в глаза, что подло, несправедливо токарям высшего разряда Чекмареву, Куракину, тому же Малахову давать выгодную работу, а ей всегда подсовывать что попало, но мастер ушел.

В обеденный перерыв у цеховых дверей, там, где Жорка на стенде вывешивал свою «Горячую промывку», столпился народ.

— Любителю картошки — наше с кисточкой! — дурашливо поклонился Юльке Пашка Куракин.

— Какой картошки?

Юлька протиснулась к стенду и на белом листе «колючки» увидела себя. На снимке она крепко вцепилась в бигуди Зинки Огневой. На полу — опрокинутый котелок и рассыпанная картошка. «Ночной переполох», — прочла Юлька яркую надпись.

— Из-за чего это они? — смеясь, спросили в толпе.

— Гранина знает, где взять, — раздался знакомый хрипловатый голос Гаврилы Чекмарева.

«Позор… Какой позор!» — Горло вдруг сдавило, и дышать стало невыносимо трудно. Юлька рванулась, растолкала стоявших и побежала.

— Зря обидели человека, — раздался сочувственный возглас. Кто-то крикнул:

— Гранина!

Но Юлька уже не видела и не слышала ничего…

Трудно сказать, сколько прошло времени, прежде чем Юлька осознала наконец, что она в общежитии, в своей комнате, что сидит на кровати и что в окно ярко светит апрельское солнце. О стекло билась ранняя муха.

«Ну почему мне так не везет? Все складывается против меня. И эта фотография! Позор! Но что делать? А если уехать? — И Юлька с радостью подумала еще раз: — Уехать. В Дмитровку, к Вере Андреевне, а там дальше видно будет».

Юлька всегда помнила слова Веры Андреевны: «Если тебе будет плохо, приезжай».

Она выдвинула из-под кровати небольшой фанерный чемодан и стала торопливо складывать в него свои вещи. В бабушкину шаль увязала цигейковую дошку, любимую подушку-думку и туфли, в которых бегала на танцы. Сунула на самое дно чемодана письма Гриши, учебник алгебры за девятый класс. Среди вороха бумаг и газет в тумбочке ей попался старенький школьный альбом. Подумав, впихнула его поглубже в узел. «Наташе с дороги напишу», — решила она.

Наконец все было готово. Надев пальто, повязавшись теплой косынкой, Юлька подхватила чемодан и узел, вышла из комнаты и, оглянувшись по сторонам, заперла дверь, стараясь не греметь ключом. Не задерживаясь, прошла по коридору, повесила ключ в деревянном ящичке над столом дежурной и направилась к выходу. Хотелось исчезнуть из этого дома так, чтобы никто не окликнул, никто не посочувствовал. Раз и навсегда.

Узенький тротуарчик часто прерывался грязными немощеными въездами во дворы. Приходилось перепрыгивать через лужи, выбирать, где посуше. Чемодан оттягивал руку, узел чуть не волочился по земле.