— Но Подька-то наш!
— Вот тебе и наш. Уволокли его родители…
Неожиданно раздался отчаянной силы гром, похожий на пушечный выстрел. А потом, когда все утихло, с горы донеслось знакомое: «О-го-го!..» Конечно, это кричал Бердников. Родька хорошо знал его раскатистый голос.
Обрадованный дед, торопясь, вышел из дому и, глядя на гору, замахал рукой.
— О-го-го!.. — донеслось сверху, и Родька, выйдя вслед за дедом, видел, как уверенно ступает Бердников по каменистой тропинке косогора. На этот раз он был одет по погоде: в черный резиновый плащ, резиновые сапоги. На высокой его голове маячила, поблескивая в лучах брызнувшего солнца, треугольная шляпа, похожая на зюйдвестку.
— Так я и знал, на охоту собрался, — сказал дед, рассмотрев за плечами Бердникова ружье. Но что он тащил в руках и прятал за спину?
Бердников, казалось, не пришел, а съехал с горы. Бодро шагая средь высокой полыни, выросшей к концу лета на задах дома, он, улыбаясь во весь рот, подошел к деду и, став шагах в трех от него навытяжку, приставил свободную руку к зюйдвестке:
— Разрешите доложить, рядовой Бердников явился по вашему приказанию! Принимай подарочек, Семен Семеныч…
Расхохотавшись, Бердников вынул из-за спины руку, держа в ней черную птицу, и протянул ее Мохову.
— Что это? — оторопело спросил дед.
— Глухарь, ты что, не видишь? — громко сказал Бердников.
— Какой же это глухарь… Это же, это же… — дед от волнения растерял слова.
— Подька наш! — не своим голосом закричал Родька.
— Какой Подька? Чего вы мелете? Обыкновенная ворона, молоденькая притом! — Бердников продолжал похохатывать. — Иду, понимаешь, а ее две большие вороны гоняют по лесу. Она меня как увидела — и ко мне.
— А ты вскинул ружье да бац?
— Ну да, бац, — подтвердил Бердников. — Тут как раз гром грянул. Думаю, разнесло мою ворону.
— Ворону, ворону… На птенца малого ружье поднял?! Он к тебе защиты искать, а ты его бац?..
Родька не видел, как лицо деда наливалось гневом. Сжимая кулаки, он смотрел сквозь слезы на тоненькую, с поникшей головой, шейку Польки.
— Да что это вы, ворону пожалели… Ну, давайте, поминки по ней справим, — усмехаясь, заговорил Бердников и вынул из кармана бутылку «московской».
— Поминки?! — Дед задохнулся. — Вот что, товарищ Бердников, клади-ка ты свою пол-литру назад и иди-ка ты отседова на все четыре стороны! Понял? Вот так…
Дед, резко повернувшись, пошел от Бердникова все ускоряющимся шагом, а Родька, схватив убитого вороненка, заплакал и побежал за ним. Он бежал долго-долго, пока глаза его не сделались сухими.
ТИХО НА МОРЕ
Все началось как-то вдруг. В обеденный перерыв прибежал отец и, сбрасывая полушубок, крикнул:
— Давай, мать, что у тебя там горяченького! — И, когда хлебал щи, объяснял скороговоркой: — Как наперли, наперли! Две «мэ-рэ-эски» сразу, под самый праздник. Часть селедки решили на комбинат саввенским, как они нам свежей горбуши. Помнишь, весной горбуши у нас не хватило, и они сразу целый плашкоут. А что, выполнили план!
Мать, уставшая после ночной смены, подсела к столу.
— Чем повезете-то в Саввено?
— Плашкоутом, ясное дело! Селедку и заодно снасти вернем. Хорошо выручили нас в этом году саввенские.
— Может, машинами в кузовах? Льды, наверное, в Саввено.
— Звонили туда утром. Никаких льдов. И не штормит. Тихо на море.
Отец отодвинул тарелку с недоеденными щами, выпил короткими глотками стакан крепкого чаю и засуетился.
— Не ты ли уж собираешься с плашкоутом?
— А кому же? Петро Силин дни догуливает. Отпускник. Я дал согласие.
— Да ты что, Митя, — всполошилась мать, — такой морозище! Опять спину схватит! Давно ли?..
— Не бойсь, мать, полный порядок! — ответил отец весело, как отвечал иногда матери Санька. — До Саввено ходу сколько? Пара часов. Столько же на разгрузку. Подпишем документы и обратно. К пяти обернемся, это уж точно! Еще на вечер к Саньке в школу поспеем. Верно, Сань?
Санька, молча смотревший на отца, думал о том, что мать все-таки права. Куда сейчас отцу в море? Хватит, отплавал свое и матросом на сейнере, и шкипером на плашкоутах. Продуло ветрами основательно. Саввено, конечно, недалеко, да ведь ноябрь. В зеленой воде бухты уже комья «сала».
— Бать… Может, не плавать? — начал Санька, но тут же умолк. Отец, надевавший валенки, вдруг застыл с болезненно вытянутой шеей. Санька понял: в пояснице схватило. Ему даже показалось, что он услышал тихий отцовский стон. Но тут отец, подмигнув Саньке, с неожиданной быстротой обулся, сухонький, сутулясь, гладя ладонью свое покрытое рыжеватой щетиной лицо, бодрясь, прошелся по комнате, и Саньке вдруг стало жаль отца. Ведь не для себя же старается.
— Бать… Возьми меня с собой, я тебе помогать рулить буду, — с надеждой, что отец не откажет, сказал Санька. — Рулить сейчас просто, тихо на море.
Отец посмотрел на Саньку, потом с опаской поискал взглядом по дому и сказал негромко:
— Иди, спроси мать.
Издали, с прикатанной машинами снежной дороги, где шел Санька с отцом, плашкоут походил на плоский железный поплавок. Да это и был поплавок, похожий на баржу небольших размеров. Трюмов плашкоут не имел, рыбу грузили прямо на палубу. Разве что только кубрик в носовой части. Там была и койка, и железная печка. Все это Санька хорошо знал. Летом, в каникулы, когда отец еще работал шкипером, он часто плавал с ним в Саввено. Давняя, крепкая дружба велась между комбинатами.
Сельдь на плашкоут была уже погружена, когда Санька с отцом подошли к причалу. Отливающая и перламутром, и зеленью, с бесчисленным множеством глаз и хвостов куча, похожая на азиатское чудовище, лежала на толстом слое капроновых сетей, которые надо было вернуть саввенским. Куча была большая, расползалась до самых бортов, и, когда накрыли ее брезентом, Саньке сделалось страшновато. По этой куче, как по крыше шатра, можно было ходить только держась за веревку. А вдруг качка? Но в бухте было тихо, значит, тихо на море.
Санька огляделся. Тяжелая, как ртуть, вода медленными, угрюмыми волнами докатывалась до причала и также медленно отходила назад. И не будь в ее толще предвестников льда — комков «сала», вода казалась бы такой же серой, как небо.
С «жучка» подали буксирный трос. Отец, ловко орудуя у кнехтов, закрепил его надежной петлей. Теперь можно было отправляться в путь.
На катере торопились. Санька, стоя на корме у руля, видел из-за брезента, как на палубу «жучка» вышел капитан, одетый так же, как и отец и он — Санька, — в полушубок и валенки, и приставил ко рту мегафон с широким раструбом.
— На плашкоуте!.. — прокатилось по воде.
— Готовы! — Отец подал рукой отмашку.
— Отчаливаем!..
— Давай, давай!..
Держась за веревку поверх кучи с сельдью, делая размашистые шаги по брезенту, отец подошел к Саньке и взялся за штурвал. Санька, привалившись к борту, видел, как вылез из воды притопленный буксирный трос, как натянулся он, снова плюхнулся в воду, и плашкоут, дернувшись, оторвался от причала.
Теперь все перед взором Саньки точно поплыло назад: и длинные серые цехи комбината, и люди, катающие бочки у складов, и длинный кумачовый плакат над воротами: «Выполним годовой план добычи и обработки рыбы к 7 ноября».
За волнистой линией Лысой горы Санька увидел присыпанную снегом крышу своей школы. Там, наверное, уже полным ходом шла подготовка к праздничному вечеру. «К пяти обернемся», — вспомнил Санька слова отца, и ему отчего-то сделалось грустно.
А «жучок» все набавлял ход. Санька слышал, как зашуршала под высоким бортом плашкоута вода и как натужно тренькнул буксирный трос.
Санька встал рядом с отцом за штурвал, потом хотел оттеснить немного его, показать, что он тоже умеет рулить, но отец, поняв его намерение, сказал:
— Шел бы ты, Сань, в кубрик да затопил печку. Как-никак два часа плыть.
Отец закурил. И только сейчас Санька почувствовал, как пощипывает у него щеки и промозглый холод забирается под полушубок. «На воде всегда холоднее», — вспомнил он где-то еще давно услышанные слова.
