Запястье нещадно горит. Ваня смотрит на него – расцарапано. Подсохшие вздувшиеся полоски, сочащиеся сукровицей, старые незажившие и вновь сколупнутые болячки – все это вместе ноет, как растревоженный адский улей.

Бывали такие ночи, когда Ваня просыпался сам не свой от жуткого наваждения, он почти мог ухватить его, словно за хвост жар-птицу, почти мог понять, в чем тайна. Но свет рассеивал тьму, и все оставалось в ней. Явь обагряла кровь. Свежие алые капли на простыне и подушке и вместе с ними старые, потемневшие. А больше никаких следов не было.

Ваня смотрит на шрам, скрытый за сеткой кровавых прутьев, – глубокий белесый провал среди синеющих отблесков вен, как будто кто-то обтянул края раны кожей и сшил изнутри потайным швом. Но откуда этот след – он никак не мог вспомнить? Рита тоже не знала.

Так и отвечала всегда:

– Не знаю.

– Но как же, это ведь большая рана, от таких, кажется, умирают, а ты не знаешь, откуда она?

Но Рита лишь пожимала плечами.

Отца его она тоже не знала: ни кем тот был, ни куда сгинул. Когда Ваня пытался представить его себе – не мог вообразить никого из плоти и крови. Дух, который силился явиться ему, выплывал из тумана густым темным пятном, но никак не мог обрести черт. Черный силуэт шел и шел прочь, не желая остаться, надеясь рассеяться, и в стремлении этом был так упорен, словно Ваня вырывал его своим зовом, тянул откуда-то, как пойманную рыбу, барахтавшуюся в воздухе над самой водой.

Боялся он только одного, что отец его где-то умер один.

О матери Ваня никогда не думал.

Он открывает кран – вода бросается на кожу, оглаживая ее, охлаждая и одновременно кусая, вспенивая боль. Ваня шипит, озвучивая рану, и отдергивает руку.

– Ой, ты проснулся уже? – Рита в рассветных сумерках выглядит особенно заспанной и лохматой, она снимает с плиты чайник и пьет из горлышка, потом ставит его назад, стирая ладонью влажный блеск с губ. – Есть хочешь? – интересуется она, завязывая фартук на талии. – Пусти-ка, – отодвигает Ваню от раковины, умывается, промокая лицо воротом халата, приглаживает руками волосы и чешет место над правой бровью, обдумывая что-то. – Кашу сварю? – спрашивает, не ожидая ответа. – Поставь чайник, раз уж ты тут.

Ваня достает последнюю спичку из отсыревшего мягкого коробка (дождь шел всю ночь, воздух в доме стал таким влажным, что принял какую-то непонятную загустевшую форму, раздувшую предметы), проводит по расцарапанному коричневому боку картонки – искра срывается. Чиркает еще раз – пламя разгорается. Ваня подносит сияющий шарик к конфорке – рыже-голубые лепестки, как звериные языки, принимаются мягко лакать молоко эмали. Ваня касается их пальцами и кривится от боли и удивления: с чего только ему почудилось, будто огонь – не враг?

– Ну что ты все такое делаешь, глупый? – Рита перехватывает его запястье, Ваня вскрикивает, она разжимает пальцы и выворачивает израненную руку.

– Господи! – возмущается Рита так, будто Ваня виноват в чем-то; она всегда ругает его от испуга. – Да что же это такое? – она тянется к холодильнику, достает из него маленькую коробочку, вытаскивает пузырек и растрепанный сверток бинта, разрывает, помогая себе зубами.

Ваня дергается на первых свирепых касаниях, но Рита дует на ранки – и становится легче.

– Все будет хорошо, – уверяет она, промокая болезненный пурпур на голубых венах зеленкой. – Все будет хорошо.

Ваня полулежит на холодном глянце крашеной парты и, выставив вперед руку, дергает пальцем протяжные нити царапин на ней, точно струны гитары, – подсохшие неровные багровые бусины поют для него, зудя, и зуд этот заглушает чужие голоса.

Через парту вперед и влево Иртеньев играет на настоящей гитаре – звуки из-под его пальцев выходят несмелыми и нестройными; еще неразборчивее он напевает себе под нос – слова закручиваются над верхней губой, и он вдыхает их, как бы сохраняя в самую глубь себя, а потом затихает, озираясь по сторонам в поисках не столько конкретного слушателя, сколько любого внимания, но никто на него не смотрит.

Ваня устраивает голову на плече и разглядывает класс. В первом ряду сидят штампованные, как куклы (у них даже имена одинаковые), Светки и списывают друг у друга задания; на большом подоконнике развалились дворовые псы Егор, Мешок и Борозда, все трое дико гогочут, и смех их больше похож на лай, от которого постоянно вздрагивает изможденная утренней физкультурой и дремлющая на стульях Осиповская.

Три ряда парт. Класс, рассчитанный на тридцать человек, раскинулся для семерых. Облупившиеся стены. Суровые взоры косматых путешественников. Портреты – как окна. У каждой науки – свой храм и святые. Всем нужен Господь. Рита часто молилась своему, пока Он печально глядел на нее из-под купола. Ваня так и понял, что Ритин Бог потому и свят, что у него глаза – сами небеса. Таких глаз он никогда не видел ни у одного человека.

Эрка просачивается в класс, как всегда, нарочито скрытно и, как всегда, слишком приметно. Чтобы он ни делал – это привлекает внимание. Даже его странное имя. Ярмарочное любопытство и холодная судорога страха и омерзения преследуют его, как проклятие. Совершенно безволосый, он ходит в капюшоне, пряча уродливые руки – не человека, а хладнокровного – в карманы, садится позади всех, никогда не бывает готов к урокам, ничего не пишет на них: для этого нужны пальцы, на которые все таращатся так, словно они отделены от тела и лежат рядом с ним прямо там, на парте.

Эрка чует чужой интерес, безошибочно точно определяя, откуда тот исходит, и смотрит на Ваню в упор. Ваня же почти осязает странную робость под этим взглядом, растягивая губы в смутной гримасе – скорее извиняющейся, нежели улыбающейся, и отворачивается к окну.

Солнце бьется в стекло безумной жар-птицей. Осенний день – близнец весеннего – напирает, может, в последний раз перед долгой зимой, отчаянной силой и жаждой жизни, которые вот-вот будут отняты. Он похож не столько на невиновного, сколько на слишком молодого преступника, склонившего голову над плахой.

– Всем доброго дня, – радостно сообщает вошедшая в класс Таблетка – без нее, конечно, невозможно было и предположить, что день именно таков.

За строгим цоканьем каблуков разносится рев звонка, возвещающего начало урока. Гулкий, болезненный звук долго не унимается, словно заколдованный колокольчик бешено бьется о стенки решетки. В конце концов звон сменяется тишиной, и под мерный учительский бубнеж Ваня засыпает, думая о том, что глаза у Эрки – сами небеса.

Он висит на перилах моста и смотрит в воду – маленькая тонкая речка полощет пласты блестящей живой материи: перекручиваясь все вместе, как склизкие змеи, волны уходят на дно и поднимаются на поверхность, соревнуясь друг с другом, несутся от берега к берегу внутри тесной канавы. Ваня смотрит и смотрит вниз, не в силах оторваться, чем глубже он старается проникнуть взглядом под воду, тем дальше становится дно, опаснее и гуще поток, пытающийся стереть его тень, упрямым флажком развевающуюся подле тяжелой массивной полосы моста. Безвольные утки болтаются внутри водной симфонии, как случайные ноты, позволяя нести себя и одновременно удерживаясь на месте. Крошечные живые ладьи. Голодные.

Ваня вытаскивает из кармана подсохший кусочек хлеба, ломает его на части и кидает в воду – птицы подхватывают не успевшие размокнуть сухари и жадно глотают их плоскими клювами. Он снова запускает пальцы в карман, но те, как волки в снегу, ничего не находят, кроме мелкой монетки. Ваня бросает ее в воду – сильный и наглый селезень, поглотивший почти весь хлеб, ныряет за ней. Ваня улыбается, ощущая колючую радость от этого воздаяния. И вместе с ним – сожаление. Это ведь только птицы.

– Че скалишься, ты – змееныш?