– Насколько это возможно, – Крола обтер пальцем золоченый фарфоровый край пустой чашки.

– Мы никогда не сможем вернуться, да?

– Что ты хочешь услышать?

Рае вошел в темную комнату. Тусклый свет фонаря резал глаза так, что дальше собственного носа ничего нельзя было разглядеть. Колдун приблизился к печи, откуда, точно подломленный цветок, свешивалась маленькая рука, – и нежно подхватил лепестки острых пальцев.

– Кто здесь? – заспанный голос провидца пробил испуганно и резко, но нож в его руке не дрожал.

– Тише ты, разбудишь его, – Рае выпустил змеиные коготки, и они безвольно повисли в воздухе. – Спи, – приказал он зверю.

– Чертов дом, ничего в нем не вижу, – уже громче досадовал Крола, прикрыв ладонью глаза. – Да и свет этот – заслонка какая-то.

Колдун поставил лампу в печь к спящему и долго-долго смотрел, как раздувает и сжимает дыхание хрупкое тельце, а после широким медленным жестом вытер ладонью лоб, выглаживая кожу, умасливая усталость.

– Есть хочешь? – спросил Крола, Рае покачал головой. – А я ну так очень хочу, ты не принес ничего?

Колдун вытащил из-за пазухи жухлый цветок, мерцавший в полумраке.

– Это что, распустившийся папоротник? – провидец отступил на шаг, указывая на ветку пальцем. – Где ты его достал?

– Не такое это и трудное дело, – вздохнул Рае.

– Да уж конечно! Это осенью-то. Зачем он тебе? – Крола с подозрением вгляделся в темное лицо колдуна.

– Он не для меня, – Рае провернул сокровище в пальцах, от этого лепестки раскрылись и трепетный робкий свет разлился по всему цветку.

– Что ты хочешь сделать? – возмутился Крола, уже зная ответ.

– Подарить.

– Да кому нужны такие подарки? – провидцу хотелось схватить колдуна и дико его встряхнуть, чтобы тот очухался от своего безумного наваждения, но Рае был непреклонен.

– Он всегда хотел только этого.

– Ты с ума сошел? Что ты будешь без него делать?

Тонкий, чуть теплящийся стебель, увитый поникшими листьями и алыми лепестками, лег на запястье зверя, как на снег – раскаленный меч, легко погружаясь внутрь, проникая под кожу, вплетаясь в вены.

Цветок отравил кровь и память.

Звериные пальцы обернулись человеческими, гладкое тело покрылось тончайшим пушком, волоски выступили густой темной щетиной, прорезались брови, ресницы… Колдун подхватил превращенного мальчика на руки, слегка встряхнул безмолвное тело, отчего маленькая голова уткнулась в плечо и жесткие волосы кольнули шею. Рае вдохнул чужой новый запах и вынес ребенка из комнаты, приказав провидцу:

– Поехали.

Вода, просеянная точно сквозь сито, бросается на кожу разобщенно, бессвязно, впиваясь каждой отдельной, опережающей другую каплей. Все вместе они текут и текут по лицу и шее, обвивая руки, забираясь под майку, питают ткань, отяжеляя ее, и та, словно умоляя о чем-то, липнет и льнет к телу.

Ваня выворачивает руки к небу, набирая целые горсти клокочущей воды, подносит сочащуюся чашу к губам и жадно глотает дождь.

– Господи! Да ты что, совсем дурачок? Простудишься! Забирайся в дом!

– Сколько можно повторять, чтобы ты не ходил под ливень вот так! Ну посмотри только, на кого ты похож! – ругается Рита, заслонившая весь свет своим бесконечным халатом с огромными цветами, что вспыхивают на линялом хлопке, как бледные ладони в сумерках, отзываясь на каждое движение. – Скажи мне, кто должен тебя лечить, когда ты опять заболеешь? – дикие рыжие волосы, в царапинах седины, парят над ее белым тоскливым лицом вместе с регистровым хриплым голосом.

– Да переоденусь я щас, че ты? – обещает Ваня и попадает босыми ногами в грязные крошки от сброшенных мокрых ботинок, вытирает пятки о штанины и тянет со спины майку, оголяя хребет с белыми пятнами выступивших косточек и голубыми – впадинок, тут же покрывшихся мурашками.

Дрожь катается по тощему тельцу, прокалывая кожу иглами. Густая снежная масса, как свежесваренный творог, безвольно отекает в пальцах. Рита вырывает из рук мокрую майку и уносит в ванную.

– Что мне теперь прикажешь – пол этим за тобой затирать? – ворчит она, закручивая тряпку над раковиной, и та на раз выплакивается в ее тугой хватке. – Ничего не бережешь.

Ване совсем не хочется спорить, и он молча стягивает джинсы. Рита, высунувшись из ванной, возвращает майку.

– Вытри ноги!

Он вытирает.

Она бросает и майку, и джинсы в таз и присыпает пригоршней порошка. Кран обрушивает сверху струю горячей воды, пена вскипает над ними, как облако.

Ваня делает шаг в сторону своей комнаты, но Рита, почуяв этот рывок, приказывает: «Стоять!» – и, быстро замесив стирку, стаскивает с веревки огромное полотенце.

– Да я сам, что ты, ей-богу, – ворчит Ваня.

Рита протряхивает его внутри махрового кокона, как бы продолжая ругать, затем выпускает полотенце и возвращается к веревке, сдергивает чистые рубашку и спортивки – с дырками на локте и колене. Ваня с комком белья, воткнутым ему в грудь, одевается на ходу, быстро застегнув все пуговицы, и задумчиво проводит ладонью по выпуклым бугоркам на груди.

– Поставь чайник и выпей горячего! – кричит Рита, выполаскивая одежду.

– Так ведь не зима же! – сердито вздыхает Ваня.

– И побыстрее!

Он сидит на табуретке за кухонным столом, покрасневшие ноги по щиколотку погружены в таз с горячей водой – ногти стали какими-то мутно-прозрачными, а самые кончики распарились и побелели; Ваня, свесив голову в кольцо сложенных на стол рук, смотрит на свои разомлевшие пальцы, слабо очерченные неясной дымкой. Тяжелый удар молота руки и посуды заставляет его подскочить. Рита обрушивает на стол чашку, полную курящегося свежим дымком душистого чая. Ваня заглядывает внутрь: черные обломки сохлых щепочек медленно опускаются на дно и окрашивают воду, в которой слепым пятном отражается потолочная лампочка. Ваня спешит, и первый глоток жжет ему небо, он сплевывает горячий сгусток обратно в чашку и ощупывает кончиком языка припухшие бугорки за зубами, а после дует на воду – рябь искажает круг света. Он берет ложку и, отмерив сахар, ссыпает твердый снег в жидкость – крупинки летят на стол; вторую же ложку затапливает в почерневшей воде и начинает размешивать – темные мурены чаинок и белые тающие точки сладости поднимаются со дна, скорбно вальсируя.

– Да перестань так брякать, у меня от тебя голова кругом, – просит Рита сквозь зубы, отмечая каждый слог качанием во рту незажженной сигареты.

Она сгибается и прикуривает от горящей конфорки, долго затягивается, а когда выдыхает, сигарета повисает у нее на губе и, кажется, вот-вот упадет.

Рита снимает с плиты чайник, подносит его к Ване и к тазу, предупреждая:

– Осторожнее, кипяток!

– Да ты мне уже сварила их!

Ваня выворачивается со стула и выпрыгивает из круга Риты и таза прочь в свою комнату, оставляя на полу мерцающие следы.

В комнате он падает на кровать, прямо на смятые простыни, закидывает ноги на взгорья одеяла – с потолка тянется тонкая нить паутины, слабо покачиваясь, как слюна призрака. Ваня дует на нее – паутина плывет. Он подскакивает на матрасе и срывает с потолка штрих липкой невесомости, тут же съежившийся в руках в тугую форму. Ваня крутит плотный комочек в пальцах (недоумевая, как это воздух, из которого тот, казалось, состоит, сделался таким плотным и некрасивым), смотрит на потолок – тончайший, спряденный из густого тумана волосок остается струиться у самой побелки.

Он валится обратно на простыни – кровать, подпертая стопкой книг, накреняется набок, он съезжает вместе с ней на пол.

– Черт!

Ваня открывает глаза, вырвавшись из тяжелого морока, который вдруг отпускает его, позволяя наконец вынырнуть из темноты. Сон отлетает от тела, как лист от ветки, оборвавшись так резко, будто его и не было никогда. И ночи не было. Закрыл глаза, открыл – утро. И трудное тягостное пробуждение, наступившее как-то вскользь – в одно мгновение. Словно это всего лишь обман, фокус. Отвернулся и все пропустил – проморгал.