рассказывала, говорила, что-то говорила, и в её речи всё время

проскальзывали (я даже не знаю, как это назвать) ну

антисоветские, что ли, какие-то вещи. Естественно, мы все

думали так же, но вслух говорить об этом все боялись, и я себя

почувствовала очень плохо ещё и потому, что у меня в это время

был арестован отец, а я не указала этого. И мои подруги этого

тоже не знали. Просто тогда спросили: «У тебя папа на фронте

или где?» – «Нет, папа ушёл из семьи». Папа с нами не жил.

Только Александру Лазаревичу я рассказала об этом, и он мне

очень сочувствовал и знал, что у меня отец арестован. А я всё

время находилась с чувством вины, что я неправду написала и я

боялась разоблачения. Поэтому я, в общем, сидела тихо. После

того, как этот вечер окончился, я была испугана. Я спросила у

Александра Лазаревича: «Слушай, а не может это быть

провокацией? Как можно так говорить?» – Он говорит: «Да нет».

Ну нет, нет. Каждый раз [когда] с Александром Лазаревичем мы

вместе приходили к Наде – почти каждый раз приходила и Вера.

И каждый раз всё повторялось одинаково. Она, в основном,

говорила одна (как-то она занимала всё место), она хотела быть

услужливой и предложила всем желающим заниматься у неё

английским языком. И я помню, как она сказала: «Это очень

просто, сначала я поставлю произношение, а потом всё пойдёт

просто». И вот, кстати, эта Надя, значит, очень заинтересовалась

этим. Не знаю, стала она у нее заниматься или нет. В этом же

доме, у Нади Лыткиной, я виделась с Есениным-Вольпиным один

раз, первый и единственный. В этот раз я почему-то пришла

позже. Одна пришла. Александр Лазаревич был уже там. И там

было много народу. Я не могу вспомнить – была там Вера или не

была. А сам Есенин-Вольпин был с девушкой по имени Инна. И

Александр Лазаревич его с восторгом мне представил. Сказал:

«Замечательный поэт, такой талантливый, так интересно пишет, в

общем, послушай». И вот поэт стал читать стихи. Это было

действительно очень талантливо, очень интересно. И он читал так

громко, с таким темпераментом (это в коммунальной квартире и

в присутствии всего дома), что я была просто в ужасе [из-за

крамольного содержания стихов]. Я просто не знала, куда мне

деваться. И, вы знаете, когда мы выходили, и я помню, что кто-то

замешкался в двери, потому что было много народу, и я прямо

смотрела – нет ли там машины, которая нас сейчас всех увезёт на

Лубянку. Ну, в этот раз пронесло.

Я почему говорю о Вере Прохоровой сейчас? Потому что

появилась её статья в «Музыкальной газете», статья, после

которой я себя почувствовала так, как я себя чувствовала после

прочтения постановления партии и правительства. Потому что

это была такая же неправда и такая же несправедливость, и не

знаешь, что сказать по этому поводу. И только поэтому я решила

рассказать о ней. Вот однажды был такой случай. Александр

Лазаревич позвонил мне и сказал, что он плохо себя чувствует,

он в Москве. И попросил его проводить, не могу ли я его

проводить в Зеленоградку. Мы с ним встретились и поехали

вместе в вагоне. Народу было много в электричке, и мы стояли

там все в тесноте. Мы разговаривали. Потом он вдруг перестал

говорить, и, когда я посмотрела, я увидела, что он совершенно

бледен и что он, видимо, теряет сознание. Но поскольку народу

было много, его, так сказать, поддержали, когда он стал падать, и

люди уступили ему скамейку и он лёг на неё, и так мы доехали до

Зеленоградской. Когда мы вышли с поезда (там вообще хорошо

было, очень красивое зелёное место, и мы шли очень медленно),

и он как-то пришёл в себя. И мы решили, что мы ещё поиграем в

четыре руки. Мы пришли, сели за стол, стали пить чай. Мы с

Шурой, мама и сестра Муся. Вдруг через некоторое время кто-то

стучит. Это пришла Вера Прохорова. Пришла в таком

прекрасном настроении, очень возбуждённая – она принесла

подарок Александру Лазаревичу. Принесла книжку «Дон Кихот»

Сервантеса, которую, как она знала, он хотел достать. Но тогда

это было тоже непросто. Кстати, я ещё до этого ему достала эту

книжку. Ну, он, естественно, как человек вежливый, ничего не

сказал, и она стала придумывать какую-то надпись фантастичес-

кую, изобретать. И написала. Ну, потом, естественно, села за стол

с нами. И вот, мы сидели и Вера, значит, опять стала солировать,

она опять говорила одна, опять говорила в присущей ей манере,

т.е. это у неё, видимо,… ну, она привыкла уже так говорить, она,

видимо, не замечала. А мама и Муся Шурины – они сидели, ни

слова не говоря и вообще затаив дыхание, потому что они тоже

испугались. В общем, она сидела очень долго и говорила очень

долго, и мне это надоело, и я сказала единственную фразу, с

которой я вообще когда-либо к ней обращалась, хоть я её видела

много раз. Услышав шум проходящей электрички, я сказала:

«Интересно, как вы думаете, куда эта идёт электричка – из

Москвы или в Москву?» Просто я боялась, что она дождётся того

времени, что уйдёт последняя электричка, и она должна будет

там остаться. Она мне ничего не ответила, не удостоила меня

этим. В конце концов, всё-таки она уехала. Это я говорю о том,

что она в статье своей говорит, что она с мамой и сестрой

[Локшина не общалась и не вела при них политических

разговоров].

Потом она сама пишет, что она была на дне рождения у

Александра Лазаревича 19 сентября 49-го года. Опять там

находились мама и Муся. Они-то её слышали, а она это

описывает так, как будто бы он должен был это всё [т.е.

крамольные речи Прохоровой] рассказывать [своей сестре и

матери]. Они все это слышали сами.

Теперь я хочу несколько слов сказать об этой статье [Веры

Прохоровой]. Я не могу найти достаточно деликатных

выражений, потому что статья вся лжива. Она начинается со лжи

и кончается ложью. И там есть два островка правды. Один

островок, где она говорит о том, какой интересный был человек

Александр Лазаревич. И другой островок, где она говорит, что

«ему незачем было на меня доносить». И это тоже правда. Какой

был смысл ему доносить на неё? А начинается статья с того, что

она говорит, что она никогда публично не называла имя человека,

который, как она считает, донёс на неё. А там она просто пишет:

«Неоднократно доносил на меня». Это вообще совершенно

непонятно, что она имеет в виду. И вот она говорит, что никогда

она не называла, а на самом деле все 50 лет (полвека) эта

женщина только тем и занималась, что поносила, клеветала на

Александра Лазаревича. Как это началось вообще?

Значит, когда я вернулась из Симферополя, стала работать в

Москве. И вот, через несколько лет (я не помню точно, в каком

году) на одном из концертов ко мне подошла в антракте одна из

бывших студенток и сказала… Поскольку все знали, что мы

дружны с Александром Лазаревичем, она спросила: «Скажи, а ты

ещё общаешься с Локшиным?» – Я говорю: «Да, общаюсь». –

«Знаешь что, я тебя хочу предупредить. Будь осторожна!» – «Что

такое?» – «Он служит в НКВД». – Я говорю: «Откуда ты такую

ерунду несёшь, что ты говоришь?» – Она говорит: «Нет, ты

знаешь, я была у Генриха Густавовича [Нейгауза]. Ты знаешь, у

него есть жена Милица Сергеевна, а у неё есть племянница

Верочка. Так вот Верочка точно это знает». – Я говорю: «Ну,

мало ли, что скажет Вера? Как ты этому можешь верить?» – «Нет,

она говорит, что она точно знает». Мне было очень неприятно, но

я не придала этому большого значения, потому что я видела Веру

и я представляла себе, что она может сказать. Что она может