– Еще увижу тебя, курва, в доме, так и въеду вдоль хребтины. Ишь, пробы ставить некуда, вся деревня отметилась в её месте сладком, а туда же, к парню лезет. И тебя, дурак, охожу. Мало девок нормальных, так он эту – прости Господи нашёл. Пошла вон, фря.

Так и разладилось у них, а между тем весна катилась колобком по степному краю,накатывала талой водой на луга, потом поджигала их жёлтым огнём одуванчиков, цвела черемухой и ландышем, дурманила сиренью. Алешка совсем освоился в селе, поступил на работу помощником зоотехника, достал с чердака старые дедовы сети, начал браконьерить потихоньку, да в такие места забирался, в каких и чертова нога не ступала, ничего не боялся, сам, как черт стал. Стриженная башка отросла густыми русыми кудрями, старинные, тоже дедовы сатиновые косоворотки неожиданно стали любимой одеждой, сменив модные, городские, в совхозе выдали ему коня и носился он по лугам, то гоняя отары, то проверяя стада. Хозяйство было огромное, скота тысячи, зоотехник с ног сбился, помощнику такому был рад, как манне небесной. А все бабы села шептали друг другу на ушко: "Смотрите-ка! Молодой Гавря то ли чудной, то ли вумный, как вутка, все у него не как у людей. Гавриловы, они все из ума да дури слеплены.

Уже и май почти иссяк, растрепался чумовыми ветрами, слился грозовыми дождями, и предиюнье подкралось исподволь теплом, ароматами созревающих трав, свежестью нагретой за день речной воды. Однажды в такой погожий, духмяный вечер, когда усталое солнце, подкрашивало огнём и так алые маки, в окошко кухни кто то постучал дробно и сухонько, как будто ворона лапкой. Отец уже спал, раззявя чёрный рот, Алёшка одним прыжком перелетел к окну, высунулся. У палисадника стояла та самая бабка, Галинина, из под надвинутого на костлявый лоб чёрного платка блестели в ярком лунном свете мышачьи глазки.

– Привет, богатырь. Поговорить надо. Дело есть.

Алешка не стал пускать старушенцию в дом, вышел сам, как был, в майке, стал, подперев калитку, ожидающе поднял бровь.

– Здравствуйте, бабушка. Что за дело?

Старуха ловко оседлала лавку, поправила платок, сообщила.

– Бабой Катариной меня зови. Мы тут пришлые, нездешние, не особо нас любят – то. К любому не обратишься, носы кривят, убогие. Вот я к тебе и с просьбой, больше и не к кому. Ты мою Гальку на работу возьмёшь? А то совсем захирела девка, похудела в три раза, кожа да кости. Смотреть не на что.

Алешка пожал плечами, сказал, вроде, как извинился.

– Так поглядеть надо, что умеет.

Бабка встала, поправила платок, ухмыльнулась.

– Так приходи, кто тебе мешает. И гляди.

…

Галина стояла напротив окна, и беспощадные солнечные лучи пронизывали ее тоненькое ситцевое платье насквозь, поджигали рыжие пряди, превращая невинные кудряшки в пылающий костер. Она и вправду похудела раза в два, не меньше, осунулась, стала маленькой и шуплой. Да еще этот ловящий взгляд, так и кажется, попадешься на него, прилипнешь, как муха к клейкой ленте. Алешка недовольно сморщился, но подошёл ближе, спросил.

– Умеешь что?

Галина стеснительно помотала головой, потом собралась с силами и выпалила

– Всё!!

Река была чёрной, дегтярной, как будто кто-то сверху, этакий хулиган, перевернул огромную бочку с дегтем, выплеснул его в воду, размешал здоровым черпаком, да так и оставил. А потом взбил остатки гулливерским венчиком и развесил дегтярную плотную пену на небе, тщательно, не оставляя ни щелочки ни дырочки. И эта дегтярная чернота сверху и снизу начала тянуться друг к другу, а потом столкнулась бешено, упруго, и от этого столкновения то тут, то там вставали столбы синего огня с руку толщиной, вызывая в душе ужас и восторг одновременно.

Алешка обожал такие ночи. Его сам дьявол тянул в это время на рыбалку, толкал взашей, не давал покоя. И он хватал первую попавшуюся снасть – удочку, так удочку, косынку, так косынку, прыгал в свою "щучку" (так любовно он называл маленькую, верткую деревянную лодочку с одним веслом) и гнал ее вверх по течению, зло воюя с начинающимся ветром и чувствуя, как поднимается внутри и расправляет крылья весёлая, непобедимая сила. А потом, среди серебристо-сине-черного, сверкающего, бушующего ада, среди взрывающих воду электрических ломаных столбов, он стоял в лодке, задрав голову к небу и чувствовал себя дьяволом.

Эта ночь была особенно сумасшедшей. Все вокруг потеряло разум от грозовой круговерти, но рыба клевала, как сбесилась. Вытащив пару здоровенных голавлей, еле удержав удочку, усмиряя язя, Алешка свернул ловлю и повернул лодку к берегу. Гроза прекратилась так же резко, как началась, последний деготь туч вылился в реку и огромная луна осветила песчаную отмель, ту самую, где всегда купались девки и женщины села. И от картины, которую эта бесстыдная луна высветила, у Алешки что-то порвалось в животе горячо и неудержимо сладко. Он одним мощным гребком загнал лодку в шалаш, который образовали опустившиеся в воду ветки старой ивы, затаился, как вор и, стараясь не дышать, привязал лодку к стволу, тихонько раздвинул ветви и обомлел. Варька (а это точно была она, разве может принадлежать это точеное тело, светящееся золотым перламутром в лунных лучах другой женщине) исчезла, как будто приснилась. Но она точно была здесь, выходила из сияющей воды, выжимая распущенные, длинные, почти до круглого, крепкого зада, волосы, мыла небольшие изящные ступни, избавляясь от песка. И вдруг – пропала. Алешка высунулся посильнее, закрутил головой, но тут лодка резко накренилась, брыкнулась, как молодая кобыла и выкинула его в воду.

Когда он вынырнул, отплевываясь от водорослей, у лодки уже была другая хозяйка, и её, вытканное серебром на чёрном атласе, тело требовательно и жадно изгибалось, трепетало, звало.

– Варька. Ты ведьма. Изыди, сила нечистая, пропали.

Варька коротко засмеялась, потом зябко дрогнула, обняв нежные плечи руками, немного жалобно шепнула.

– Озябла я, Алеша. Согрей.

И оставшаяся ночь полыхала огнём и казалось, что под их горящими телами тлела мурава.

…

Неуклюжая, сутуловатая фигура Галины на удивление органично выглядела в коровнике, как будто она век тут стояла. Вязаная мохнатая шапка, которую она, почему-то надела в такую жару, скрывала рыжие кудряшки, мешковатый халат, который ей выдали, свисал с худых плеч, края голенищ резиновых сапог огромного размера скрывались по полами халата, и от этого и так коротковатые ноги девушки казались особенно короткими. Но зато глазки горели весёлым огнём, длиннющие ресницы трепетали бабочками, а розовый, влажный рот был приоткрыт и ловил каждое слово. Алешка провел её по длинному коридору между стойл, показал, как наполнять кормушки, как менять воду в поилках, как вычищать подстилку.

– Ну как, Галь? Не тяжело? Справишься? Да шапку эту сними свою, косынку надо, у нас работницы все в косынках. А то, гляди, бычки злятся, они не привыкли к таким мохнатым головам.

Галина стащила шапку, мотнула головой, обдав Алешку запахом земляничного мыла и осветив рыжим огнём кудряшек, улыбнулась.

– Всё нравится, Алешк. А после работы бабка просила зайти, ручку у колодца починить. Зайдёшь?

Алешка нехотя кивнул головой и пошёл в дом.

Отец довольно кивал, слушая Алешкин рассказ о работе . Немного не такого хотел для сына, да ладно, зоотехник в селе человек уважаемый. Отучится, так вообще – на всю округу прославится, молодец. Заварив чай, он подсел ближе к сыну, чуть прихлопнул его корявой ладонью по крепкому плечу, хитро блеснул глазом.

– А чо, Лёшка, народ говорит Галина Катаринина к тебе клонится. Одобряю. Хорошая девка, хозяйственная, хоть и чужая в селе. Давай, не теряйся. У осени и окрутим.

Алешка поморщился, смачно откусил пряник, хлебнул чая.

– Ладно отец. Поглядим….

– Заходи, родненький, заходи, хороший. Без мужика и жизнь несподручная, ни гвоздь забить, ни дров порубить. Я старая, Галинка слабенькая у меня. А старый, вишь, больше за юбками бегает, лунь седой. Чтоб ему глаза повыпучило. Идол.