…

Весенняя ночь была тихой, ласковой, в середине марта было ещё прохладно по-зимнему, но уже другие запахи и звуки не давали уснуть. Лёшка смотрел в ночное окно, и что это было – сон или явь, в темном стекле он видел отражение тонкого и гордого женского профиля – точеный подбородок, высокая, нежная шея и тяжёлый пучок, оттягивающий чуть назад красивую голову.

– Ты, Алешенька, никак на танцульки собрался, красивый такой? Два года тебя ждали, еле дождались, так ты мимо не проходи, обрати внимание на моё страдание. Я ж теперь вдова, мой допился, наконец, помер, так свободной женщине у нас в селе и прислониться не к кому. Иль не подхожу?

На лавке у клуба развалилась Настасья – сочная, как августовская груша, белая, румяная, с кудрявой овечьей стрижкой выбеленных перекисью волос. Пальто распялила до пояса, пудовую грудь, обтянутую тонкой кофтенкой вывалила на Божий свет, да так, что маленькие жемчужные пуговички еле сдерживали напор, и вроде весёлая, лыбится, а глаза тоскующие, жалкие, как у побитой собаки. Алешке что то прям жалко её стало, присел рядом, подержал за локоток, спросил ласково

– Что, Насть? Плохо тебе? Может зайти, по хозяйству что помочь? Только так, по дружбе, я по этому – самому погожу пока, присмотрюсь.

Настасья всхлипнула, то ли всплакнула, то ли засмеялась, прижалась к парню упругим плечом, хмыкнула.

– Да ладно. Помощничек. Сейчас Варьку увидишь, ум потеряешь, все вы одинаковые. Только зря. Не по зубам орешек. Ещё не один Щелкунчик не раскусил. Только зубы ломают.

Алешка усмехнулся, поправил воротничок белоснежной рубахи, встал, по военному согнал складки назад, поиграл мышцами крепких рук, проверил ровно ли расположена пряжка узкого ремня на модных брюках.

– А, что, Настюш? Варя в клубе?

– Вот-вот. И этому Варю подавай. Помешались.

Настасья тоже встала, запахнула пальто, вздохнула, по утиному пошлепала вытянутыми губами, крякнула резко, басом.

– Нету в клубе Варвары. Замужние приличные бабы по танцулькам не таскаются. Иди, девок щупай, теленок молочный. Варьку ему!

…

В клубе было душно, несмотря на холодный мартовский вечер, пахло печкой, духами, откуда то тянуло табаком. Народу уже подвалило, все толпились группами, мужики важно беседовали о своём, женщины тоже хихикали в стайках, нарядные, жеманные, этакие красотки. Музыка, которую включали с определённой периодичностью, разбивала группы и стайки на пары, а потом снова образовывались кучки, и все это было похоже на странную игру. Алешка осмотрелся, потом подошёл к свободному стулу у сцены, сел.

– Ба!!! Леха!!! Откинулся!! А поляна где? Ишь ты, жук. Думал так проехаться.

Петруха, самый шебутной парень в их бывшем классе, здоровый, неуклюжий, настоящий иноходец, покинул томную блондинку, повесившуюся у него на шее и заглядывающую ему в глаза, подкатил к Алеше, шибанул по плечу. Лёшка поймал его руку, сжал, почувствовал, как теплом окатило его сердце – наконец! Он дома!

– Да погоди. Дай очухаться. Всех соберу. А это кто с тобой?

Петруха стрельнул хитрым глазом, повернулся к блондинке, шепнул

– Так это ж Инка. Ты что, не узнал? Такая оторва стала, так и лезет. Как клещ – вцепится, не оторвешь.

Алеша обалдел – Инна, тоненькая, стеснительная отличница, которую было в классе не слышно, не видно – это она? Хотел присмотреться, но не успел – завели томную, тягучую мелодию, и кто – то постучал его по плечу – легонько, дробненько, как будто птичьей лапкой.

– Вас можно пригласить? Белый танец.

Птичкой оказалась Галина, та самая, бабкина внучка-рыжуха, вот только сейчас её было не узнать. Толстенькое тело было затянуто в узкое платье – огромные ромашки на изумрудном поле (вырви глаз), ножки – бутылочки кокетливо втиснуты в узкие лодочки. Галина смотрела кокетливо, щурила зелёные, ярко подведенные глаза, покачивала туго завитыми рыжими кудрями. Жирно накрашенные ресницы, и так, длиннющие, казались просто коровьими, конопатые щеки, напудренные и нарумяненные превращали девчонку в куклу. Алешка, с трудом сдерживая смех, кивнул, обнял Галину за талию-бочонок и чуть не задохнулся от сладкого запаха противных духов.

Когда закончились танцы, Галина подкараулила Алешку во дворе клуба. Тихий снег падал сплошной белой, тяжёлой завесой, вроде впереди целая зима, долгая, снежная, бесконечная, и сейчас не конец марта, а сказочный декабрь. В белой пелене трудно было разглядеть что-то даже на шаг, и Алёшка не сразу признал девчонку, в шапочке, облепленной снегом и в серой шубейке, она была похожа на заблудившуюся Снегурочку, правда, если бы не черные дорожки туши на мокрых щеках.

– Ты чего, Галь? Плачешь, что ли?

Галина сняла варежку, потерла пухлой ладошкой щеку, помотала головой.

– Да ну, Леш. Что это я плакать буду. Это от снега, тушь поехала. Ты домой?

Алешка достал платок, сунул девчонке в руку.

– Пошли уж. Провожу. Темно вон.

Бабка выскочила, как мышь из норы, только стоило им подойти к палисаднику. Как будто весь вечер сидела у окна и караулила – настоящая баба Яга. Ухватив Алешку сухонькими, но крепкими пальцами за рукав, вытащила на свет, падающий из окна, вгляделась, довольно хмыкнула

– Ааа. Вот кто к нам пожаловал. Проходи-проходи. Мы хорошим людЯм завсегда рады. Я чайку заварила, да на травках, выпьешь, прям богатырем себя почуешь. Да с вареньем малинишным. А Галька с утра ватрушек напекла, вкууусные. Пошли, парень. Не топчись.

Домой Алёшка выбрался далеко за полночь. Отец открыл дверь, промолчал, только недовольно поднял бровь. Алешку долго качало на кровати – то ли от усталости, то ли от впечатлений, то ли от бабкиных трав. И, уже засыпая, он видел, как кружится перед глазами что – то рыжее, лисий ли хвост, Галькины ли кудри…

Вечеринка в честь Алешкиного дембеля удалась на славу – таких плясок, что аж земля ходуном, село не видывало давно. Самогон лился рекой, толстая соседка Евдокия, расстаралась на славу, да и отец, видно, не поскупился, заплатил сполна. Чуть не все девки заявились разнаряженные, как на свадьбу, стреляли глазами по сторонам, а как же – ведь особо мужиков в селе не надыбаешь, а тут целый жених – бери готовенького. Настасья напирала своими дынями, норовила прижать в углу, Галина вся из нового платья вылезла, как гусеница из кокона, но Алешку что-то прямо вот забрала Инна. Забрала до печенок, или, вернее сказать до самого этого, от которого стыдно боком стать, заметят любовь выпирающую. И правда, за километр несло от этой пай-девочки грехом, да таким диковатым, сладким, исконным, как у течной cyчки, что Алешка разум потерял. Так и тянуло коснуться прохладной нежной кожи у сгиба её локтя – яблочно-крепкой, тугой, смугло-румяной. А что она творила взглядом, какие зовущие были её пухло-бесстыдные губы… И волосы её пахли свежо и пряно, и в вырезе модной блузки метались свободные, не ограниченные ничем, небольшие, но полные и тугие груши. Короче Алешка даже забыл про Варю, тем более, что она и не пришла. Следил глазами за своей любавкой, а при последнем танце с ней полностью изнемог, и даже не понял, как они оказались на полупустом сеновале и почему они не замёрзли, валяясь нагишом – на дворе пал отчаянный, последний весенний мороз, да такой, что звенели стены сарая.

На утро Алешка чувствовал себя свиньей. Ему и даром не нужна была Инна, вспоминать об этой дурацкой, пошлой ночи было до жути стыдно, а вот девушка так не считала. Со всем пылом и настойчивостью бывшей отличницы, она вцепилась в своего нового рыцаря, и оторвать ее можно было, наверное, только с кровью. Дня не было, чтобы она не заявлялась к Алешке домой, стояла у палисадника часами, замерзая до дрожи в челюсти, лезла во двор, а парень смущался и пускал. И дело бы, скорее всего, кончилось для Алешки печально, свадебкой, но будущая невеста поступила неблагоразумно, любвеобильность её подвела, и она изменила жениху с приезжим бульдозеристом. И эта история получила такой размах, что при очередном посещении красотки, отец Лешки озверел, схватил вилы и дико заревел, выкатывая красные белки глаз