— Так точно. То есть никак нет. Гуща есть, только кофею нет.
— Дурак!
— Слушаюсь.
— Совершенно нет кофею?
— Ни зернышка.
— Так-с. Печально. Ну, да ничего не поделаешь. В таком случае не буду гадать, как древний француз, а буду лучше гадать, как древний… как древний… Уж и не знаю, что и придумать… Не знаешь, как еще можно гадать?
— Можно еще гадать на картах, — робко сказал адъютант.
Лицо Гитлера побагровело.
— На картах?! — закричал он. — На каких картах? Может быть, на военных? Мерси. Я уже гадал. Пошел вон, мерзавец!
— Слушаюсь.
— Постой! А на чем еще можно гадать?
— Не могу знать.
— А ты подумай.
Адъютант наморщил лоб и стал думать. Думал долго. Наконец нерешительно переступил с ноги на ногу:
— Можно еще гадать… Только не знаю, стоит ли…
— Говори!
— Можно еще гадать на зеркале.
— На зеркале? Очень хорошо. Зеркало. Мне это даже нравится. В этом есть что-то древнеарийское.
— Только, вашесиясь, не советую… Потому что зеркало, оно… Как бы это сказать…
— Молчать! Неси сюда зеркало. Приказываю!
Через минуту на столе Гитлера стояло зеркало. По бокам его горели две свечи. Стрелки часов показывали без одной минуты двенадцать. Гитлер сел к столу и осторожно заглянул в зеркало. И в следующую секунду раздался его отчаянный, душераздирающий вопль.
Адъютант бросился к Гитлеру. Фюрер лежал в глубоком обмороке. Адъютант осторожно потер ему уши. Гитлер открыл глаза и простонал:
— Доннер веттер! Мерзавец! Я тебя просил принести зеркало, а ты мне подсунул какую-то отвратительную сумасшедшую рожу. Убери сейчас же!..
Над Берлином стояла страшная, непроглядная новогодняя ночь. С Восточного фронта дул ледяной ветер. Часы пробили двенадцать. Дверь новой имперской канцелярии отворилась. На пороге гитлеровского кабинета стоял малютка — новый, 1942 год. Он держал под мышкой большой гроб.
Мороз, как говорится в таких случаях, крепчал.
Кондрат КРАПИВА
ФРИЦЕВЫ ТРОФЕИ
— На Москву тебе маршрут,—
Наставляют Фрица.
Фриц ответил бодро:
— Гут!
Можно поживиться…
Ровной лентою бежит
На Москву дорога,
По обочинам лежит
Мертвых фрицев много.
Шар порожней головы
Фриц склоняет ниже.
Недалеко от Москвы,
А до смерти ближе.
Каждый день он ждал беды,
Приседая в щели.
А фашистские ряды
Все сильней редели.
Человек так двадцать пять
Осталось от роты.
Все же Фриц сумел достать
Яловые боты.
Сделал он, что только мог.
И сегодня рано
Сапоги стянул он с ног
Силой у Ивана.
Тихо крадется Иван
До фашиста-ката,
И в руке его наган,
А в другой — граната.
Грозен яростный замах…
Вспыхнула зарница…
И застыл надолго страх
На лице у Фрица.
По дороге столбовой —
Стук и хлопья дыма.
Едет Фриц с войны домой,
Злой тоской томимый.
Сделал он, что только мог:
Боты — тут, с собою.
Не хватает только ног:
Ноги — под Москвою.
Перевел с белорусского Лев ШИФФЕРС
Алексей КОЛОСОВ
БУРГОМИСТР
Приблизительно год назад в тихий, можно сказать, заштатный наш городок прибыл Василий Аркадьевич Зайкин. Все его документы были в безукоризненном виде, и он как бы с марша приступил к исполнению своих служебных обязанностей. В лучистое августовское утро он стоял в отличнейшем светлом костюме в городском саду на летней сцене и держал перед нашими любителями завлекательнейшую речь. Он говорил об искусстве, о творческих исканиях, о «Царе Эдипе»… Было неясно, почему новый наш режиссер задумал открыть театральный сезон «Царем Эдипом», но все любители были обворожены вступительным словом Василия Аркадьевича: какова эрудиция, каков размах!..
С этого незабываемого собрания Василий Аркадьевич возвратился с Липочкой Кожебаткиной, пухлой, рослой девушкой, служившей в нашем театрике кассиршей. Утром следующего дня мы узнали, что наш режиссер и художественный руководитель поселился в домике мамаши Кожебаткиной и что он женится на Липочке. В связи с этим событием Василий Аркадьевич перенес первую репетицию со среды на пятницу, и в коричневом домике Кожебаткиных начался медовый, или, как пишут американские романисты, лилейный, месяц.
В пятницу, в назначенный час, все мы собрались на сцене: вот-вот придет Василий Аркадьевич и начнется интереснейшая, может быть, историческая в жизни нашего театра репетиция. Взбудораженные, мы нетерпеливо поглядывали на ходики. Ожидание длилось четыре часа, а в начале пятого пришла встревоженная, с сильно опухшими глазами Липочка. Она оглянула сцену, всех нас и, видимо, прочтя на наших лицах, что Василия Аркадьевича тут нет и не было, опустилась на скамью и зарыдала.
Мы обступили Липочку и с недоумением и с невыразимой жадностью ловили ее слова и полуслова, перемежавшиеся рыданиями, отчаянными вздохами. Оказалось, что Василий Аркадьевич исчез: он не ночевал дома и не пришел к Липочке утром, и вот нет его и в театре. Где он? Что с ним?..
Ошеломленные, мы стояли возле Липочки и не понимали ничего. Стояли мы до тех пор, пока в театрик не вступил в сопровождении багровой мамаши Кожебаткиной Егор Егорыч Свиридов, товарищ из уголовного розыска.
— А я сейчас к вам, гражданка, заходил, — учтиво обратился он к Липочке и спросил, не забыл ли гражданин Зайкин у Липочки каких-нибудь документов и, быть может, инструментов.
Сквозь рыдания Липочка произнесла:
— Умоляю… скажите… где он… что случилось?..
Сочувственно и даже задушевно Егор Егорыч проговорил:
— А то, гражданка Кожебаткина, случилось, что прежде чем выходить замуж, надо задать себе вопрос: за кого именно я выхожу?..
Мы изумленно заговорили:
— Как — за кого?.. За Василия Аркадьевича Зайкина!.. Он на работу к нам приехал…
Егор Егорыч пошевелил в воздухе указательным пальцем:
— Зайкин-то он Зайкин, но у него и еще звания есть: «Степка Момент», «Василий Шуйский», а в Костроме он Демьяном Шаляпиным себя величал. Нанялся там в театр кассиром, уволок всю выручку и — к вам…
