Открылась выставка. И хлынул тут народ,

Чтобы своими посмотреть глазами

На то, что было добыто с боями

За 41–43 год.

Кто в первый день здесь не перебывал

В аллеях самолетов и орудий?!

Из павильонов выходили люди

И шли потом туда, где «тигр» стоял.

И вот одна с ребенком на руках.

Работница, а может быть, крестьянка,

Увидев танк, пошла навстречу танку,

И подошла, и стала в двух шагах.

Простая женщина! Что думала она,

Смотря на чудище, разбитое снарядом?..

Стал в это время с нею рядом

Артиллерист. По званью старшина

«Не бойся, мать! Не больно страшный зверь!

Мы научились бить по этой стали.

Нам эти «тигры» не страшны теперь,

Они для нас вполне ручные стали!»

Уже прошел десяток тысяч ног

По выставке. Уже дождем смочило

За этот день натоптанный песок,

А женщина домой не уходила.

По-прежнему она с ребенком на руках

Стояла перед грозной черепахой.

И на лице ее — ни тени страха.

Я гордость строгую прочел в ее глазах.

Владимир МАСС

ВСЕ ИДЕТ, КАК ПОЛАГАЕТСЯ

С мрачной миною на физии

Гитлер бродит, удручен:

Мрут немецкие дивизии,

Их теснят со всех сторон.

Для фашизма начинается

Роковой, смертельный год.

Враг упорно отбивается,

Но кольцо за ним смыкается, —

Словом, все, как полагается,

Очень правильно идет.

И Орловские и Брянские

Ощетинились леса.

Там отряды партизанские

Проявляют чудеса:

Эшелон подстерегается

И пускается в расход.

Штаб с фашистами взрывается,

А отряд опять скрывается, —

Словом, все, как полагается,

Очень правильно идет.

Чтоб успешней шли сражения,

Чтоб воздать врагам втройне,

Кто имеет сбережения,

Их спешит отдать стране.

Много денег посылается

На страны текущий счет,

Танк за танком появляется

И дивизиям вручается, —

Словом, все, как полагается.

Очень правильно идет!

Наше дело — дело правое.

Потому мы и сильны,

И немеркнущею славою

Наши дни озарены.

Час возмездья приближается!

Лозунг наш таков: «Вперед!»

Наступленье продолжается,

Ну, а это называется:

Все идет, как полагается,

Очень правильно идет.

Виктор АРДОВ

КАПРИЗНЫЙ БОЛЬНОЙ

А про нас в газетах два раза писали, что, мол, части генерал-майора такого-то заняли город такой-то. И аккурат, когда мы брали второй-то город, меня ранило в левую ногу.

Сперва — пока, значит, рана была свежая да проверяли ее доктора, — я ничего, терпел. А как стало подживать, ну, чувствую — невмоготу мне сидеть в госпитале, когда наша рота наступает! Тем более, ранение легкое: пуля прошла насквозь, одна мякоть задета. И заживает хорошо. Стал я просить у врача: дескать, отправьте меня обратно в часть.

Врач говорит:

— Состояние вашего здоровья этого не дозволяет.

Что ты будешь делать… Подумал я, подумал и решил этого врача провести. А как? Вот как. Иду к начальнику хирургического отделения и говорю ему.

— Имею жалобу. Задерживают меня у вас в госпитале, хотя здоровье мое поправилось.

Начальник отделения спрашивает:

— Куда вас ранило?

— В правую ногу, товарищ военврач.

То есть ранило меня в левую ногу. Но так как еще в финскую войну имел я 17 ранений от одной мины, то я теперь на любом месте могу показать заживленную рану. Вот и тут: показываю начальнику отделения правую икру со старым шрамом.

— Да, — говорит, — нога у вас вполне зажила. Скажите, чтобы мне прислали вашу историю болезни…

И от радости я тут, братцы, сглупил. Мне бы, не торопясь, уйти, боком как-нибудь… А я ка-ак кинулся рысью за своими бумагами. Начальник отделения кричит:

— Стойте! А почему вы на левую ногу хромаете?

— Н-нет, — говорю, — чччто вы… Это вам сзади кажется…

— А ну-ка, покажите мне левую ногу…

В общем, не удался мой номер. Но я все-таки своей мысли не оставил.

Четыре дня думал. И придумал вот что. нашел я в одной палате бойца, у которого, на мое счастье, была старая рана на левой ноге, а новая — на правой руке. И тоже ему охота поскорее воевать. Вот мы и уговорились с ним: пойдем мы к самому начальнику госпиталя, и тут я назовусь его фамилией, а он — моей. С меня, значит, будут спрашивать раненую руку — а у меня и на руке есть ранение от финской мины. У него будут проверять левую ногу, а на ней — тоже зажившая рана. Здорово придумано? Нет, чего говорить: здорово!

Хорошо. Вот идем мы к начальнику госпиталя. А в канцелярии нам говорят:

— Подождите, у начальника сейчас сидит генерал.

Ну, ждем. Потом выходит начгоспиталя, спрашивает:

— Вам чего, бойцы?

— Так и так, — докладываем, — задерживают нас обоих. Желаем обратно на фронт.

Начальник говорит:

— А ну, покажите раны. А вы, сестра, пошлите за ихними историями болезни… Н-да… с такой рукой, товарищ боец (это он мне), вас задержали в госпитале года на полтора-два… Так, что ли? Рана-то у вас сорокового года, не моложе.

Понимаете, какой дошлый начальник? Сразу увидел, что рана старая!

А тут еще как на грех из нашей палаты сиделка приносит мою историю болезни и шепчет ему, начальнику:

— Это наш больной — Елисеев, он такой капризный, такой нервный, все он хочет убежать от нас.

Начальник спрашивает уже нас обоих:

— Позвольте, кто из вас ранен в ногу? Кто из вас Елисеев?

Я показываю пальцем на своего напарника и говорю:

— Он — Елисеев!

А напарник, видать, уже сдрейфил и на меня пальцем:

— Елисеев — он!

Я говорю ему:

— Елисеев, как тебе не стыдно?

А он:

— Сам ты Елисеев!

А начальник госпиталя, я смотрю, кровью наливается:

— Коменданта, — говорит, — ко мне!

И вдруг из кабинета выходит — кто бы вы думали? — наш генерал-майор, командир дивизии!

— Елисеев, — говорит, — что ты тут бузишь?

Я ему рапортую:

— На фронт прошусь который день, товарищ генерал-майор.

Генерал обращается с начальнику:

— Это, дорогой доктор, один из лучших моих орлов. Командир отделения старший сержант Елисеев. Представлен к ордену и вообще — воин что надо. Нельзя ли его поскорее починить?

Начальник пожал плечами, говорит:

— Как я могу вам ответить, когда я даже не знаю его раны. Он мне все старые царапины подставляет…