- Как?! - вырвалось у Фатали; от изумления адъютант даже повернулся к Фатали, но быстро вышел, чтоб гнев князя не захватил и его.

- А что?! - и такой взгляд!

- Я его знаю!

- Ну и что же? Верить вам?!

- Да. Его надо помиловать!

- да как вы!

- смею!

- вы!.. вы!.. - побелел от негодования, губы посинели, как у того татарина, - да я вас немедленно! - потянулся рукой к колокольчику.

- посмейте только! я вас, как собаку! - встал за спиной и дулом под лопатку.

- да за это... вас четвертуют, сам государь!

- выживший из ума мерзкий старик! и вы смеете обрывать жизнь ни в чем не повинного человека!

- да ведь он!

- вызывайте адъютанта! но посмейте сказать лишнее!

зазвенел колокольчик.

- того... татарина, выпустите его, он... за него ручается, - дежурный адъютант удивлен: так близко к наместнику никто не осмеливается подходить.

- Мм... Что ж, если вы ручаетесь, я распоряжусь. - Преотличное настроение: сына произвели в полковники, к тому же вчера хорошо сыграл в ломбер, да еще письмо, полученное от Ермолова, все тот же почерк, только (ведь прошло лет тридцать, а то и все сорок, как переписываться начали! еще когда рядом их части: Ермолов в Кракове, а Воронцов в Праге. "Священный союз"! а потом Ермолов - с Кавказа, "жизнь с полудикими народами и тяжелая возня с петербургской канцелярией!", - "странно тебе, живущему во Франции, будет получать письма из Тегерана". А теперь - Воронцов в Тифлисе, а тот на Севере), да-с, только линии букв стали неровными, ломкие и угловатые; "Тебе суждено быть смирителем гордого Кавказа", - писал Ермолов, а потом, по просьбе Воронцова, сообщал ему сплетни, "ты приказал сообщать, и я исполняю", "мнение болтливой Москвы", - и больно ударило, обиделся Воронцов, когда Ермолов ему о позорном поражении в Дарго - мол, "ты вынимал саблю в собственную защиту". - Да, чудом спасся. Но прежде Шамиль ответил на предложение Воронцова сдаться отказом: "Я не думаю вести переговоры иными средствами, как при посредстве шашки". Разыгралась непогода, отрезан путь снабжения головных сил отряда по хребту Салатау, завалы и искусственные преграды. Нет фуража, истощены запасы продовольствия и снарядов, никакой надежды на кормление в нищих и враждебных аулах. Нет вестей из Ведено, куда отправлен отряд за провиантом. Войска голодали и мучились. И горцам был дан бой. Как вырубленный, но не убранный лес, валялись трупы солдат на поле боя. Узкие каменистые и неровные тропинки утомляли пехоту и кавалерию. Отряд растянулся на несколько верст. Мучила жажда, и при виде холодного ключа бросились к нему, и неумеренное утоление жажды было гибельно. Снизу выбивали их штурмом, а сверху сбрасывались каменья, - горцы защищались, как орлы в облаках. Началось позорное отступление Воронцова. Последнее звено в цепи побед Шамиля.

Поражение - еще куда ни шло, а и глумление Шамиля! Решил поиздеваться и подразнить Воронцова: вывел перед боем на поляну за Аксаем колонну бежавших солдат-дезертиров, человек шестьсот, и они маршировали под звуки хора горнистов и барабанщиков. И после боя - такие потери!! убиты два генерала! вся свита! три горных орудия потеряны! полсотни офицеров! Да-с, в битвах гибель для врагов- как пели солдаты, и это звучало теперь как оскорбление - князь-наместник Воронцов (или: честь России Воронцов).

Оттаяла, оттаяла теперь обида у Воронцова: Ермолов признает в письме, оно только что получено, что именно при нем, Воронцове, правительство получило точное понятие о крае: "доходы... перестают, как доселе, быть гадательными и приходят в правильную числительность"; вот еще, как тут не возгордиться?! - "внутреннее устройство приближает страну к европейскому порядку"; а разве нет? Воронцов убежден; столько благодаря ему сделано в этом диком краю: суконная фабрика, чугунный завод и - тифлисский театр.

Фатали окрылен, спешит сообщить радостную весть. Но Фарман-Кули нет еще дома. И ночью - нет его.

Утром к адъютанту. - Ах, вы заступились! Ах, распоряжееенье!

Ворвался к Воронцову. "А славно утром поездил верхом!" И письмо Ермолова еще не остыло, греет. Увы, пока я распорядился, успели казнить. Устал, очень устал наместник. - Но вы не огорчайтесь, Фатали! - И задумался: да, Ермолов был прав, когда писал с Кавказа; знал ли Воронцов тогда, в семнадцатом, что спустя тридцать с лишним лет станет наместником?...

"Народы, закоренелые в грубом невежестве, - писал ему Ермолов, имеющие все гнуснейшие свойства! Все мои подвиги состоят в том, чтобы ("что же изменилось с тех пор?") какому-нибудь князю грузинской крови помешать делать злодейства, воспретить какому-нибудь татарскому хану по произволу резать носы и уши ("было! было!" - согласен Фатали). Отличительное свойство народов здесь - неблагодарность, не знают счастья принадлежать России и изменяют ей многократно и готовы изменить еще". ("Неправда! - возмущен Фатали. - Это вы никому не верите: ни нам, ни друг другу!")

О, Воронцов знает здешний край! и еще до писем Ермолова! воевал волонтером в корпусе Цицианова; дядюшка, тогдашний государственный канцлер, велел Цицианову беречь любимого племянника, "он у нас с братом один", поручить ему в команду деташамент, то же, что и подразделение, но звучит торжественней с заграничным лоском, "токмо прошу вас не иначе то учинить, скверный, скверный почерк у государственного канцлера, - как посколику позволяют вам нынешние воинской службы постановления"; и посыпались, как из рога изобилия, чины и ордена: при занятии Гянджинского форштата и садов. Лихорадило тогда Воронцова, и дядюшка советовал ему "на вишни не нападать неприятельски", канцлеры такие косноязычные! "а супу хотя по три тарелки".

Да-с, прав был и Цицианов: "Нельзя ли переменить их обычаи?" А как славно организовал он штурм Гянджи! И лестный отзыв о юном Воронцове поручике лейб-гвардии Преображенского полка, "находится при мне за бригад-майора, заменяя мою дряхлость", - писал Цицианов. С чего вспомнил его Воронцов? Ах да, письмо от Ермолова! Пристает с просьбами и чувствует на расстоянии, как гневается Воронцов: "Не правда ли, что со стороны моей много неустрашимости, чтобы, замечая негодование твое, решаться повторять просьбы?" Что-то в связи с сыном покойного генерал-адъютанта барона Розена... Так о чем он с Фатали? Путаются мысли, факты громоздятся, пора в отставку! Ах, какая славная битва была под Гянджой, вспомнил, чтоб прибодриться, неуютно с дулом за спиной. Он что же, - усмехнулся, - пленник теперь?!

- Мы с вами, Фатали, не встречались? Ах да, вы же были там в двадцать шестом, а я, молодой человек, да, да, вам хоть сорок, а я еще за десять лет до вашего рождения за Гянджинский форштат и за сады... - орден Святой Анны и был уже кавалером Святого Георгия, Владимира с бантом.

тупое смертоносное дуло.

- и что дальше? так и будете стоять?

- я вас оставлю.

- и пойдете домой? - возвращается к Воронцову самообладание. - к жене и детишкам? и ночью за вами являются, ах, какой был великий драматург, какие бы еще были написаны плесы, а исчез, вся семья вдруг в течение ночи сгинула, и когда еще народ взрастит такого поэта? реформатор языка, философ! и из-за чего?! выбрал нелепую гибель, и никто не узнает, где он и что с ним! сгинули и его жена Тубу-ханум, и его две дочери, и сын, ах, какие были надежды!

ШАЙТАН-БАЗАР

Фатали ушел от Воронцова, ничего не видя, оглушенный и подавленный. Над головой огненно летали снаряды, горели дома за Метехом, огромное зарево, будто именно оттуда, изменив привычный ход, взойдет солнце.

"Эй, народ!..." - хотелось ему крикнуть. Но где та площадь, с которой кричать? с Армянской? На Шайтан-базаре? Да и кому? Лавочникам? купцам? перекупщикам? кустарям шапочного или чувячного рядов? жестянщикам? лудильщикам? "А ну покажите нам горлопана, который нас от дела отрывает! Мы ему такую шапку сошьем!..."

Фатали переступил порог глинобитной лачуги. Сначала была радость: "Аи, какого знатного гостя нам аллах послал!" Но стоило ему только заикнуться о несправедливостях жизни, как радость сменилась испугом, а потом яростью: "Чтоооо? Да чтоб я на своего хозяина? Эй, Али, зови скорей Вели, пусть кликнет Амираслана, Гейдара! А ты, сынок, беги к старосте!"