- Это ж павильон де л'Орлож, а на нем часы!
- А это? "Ка-ру-сель"?
- Сочинил, а не знаешь?! Это ж карусельная площадка, куда въехал король на смирной лошади в надежде наэлектризовать войска!
- И они кричали: "Vive le roi!"?3
- Не виват, а долой! И король бежал в грязнейшем наемном экипаже!
- В мизерном фиакре!... В июльскую пыль прибыл, в февральскую грязь уехал!
- Какова пыль, испанская, кажется, поговорка (и это Колдун из книжки Фатали, специально о французской революции, вычитал!...), такова и грязь!...
- А чем кончилось?
- Но ведь ликованье какое!... А ты бы посмел о тех, кто разрушил Париж и выгнал короля!...
Мундир Фатали на вешалке зашевелился.
- О дивах и шайтанах?
- Да, о чертях и дьяволах!
Мундир застыл, но оба видели, как оттопырились его плечи, а потом он снялся с вешалки, с одного плечика, с другого, и двинулся к Фатали, чтоб влезть ему на плечи.
Наше прошлое удивительно, настоящее великолепно, что же касается будущего, то оно выше всего, что может нарисовать себе самое смелое воображение.
Фатали выписал эту фразу, а рядом переводы ее на фарси, на азербайджанский, на арабский. Не успел завершить, как вбежал курьер Воронцова: "Господа! Только что получена депеша, Александр Христофорович..." - И сказать не смеет: а вдруг неправда?! Казался бессмертным!
И еще ряд фраз, для тренировки: Надо! Непременно надо укрепить личность монарха. Не державную власть, а власть самодержавия, ибо пугачевский бунт показал, до чего может доходить буйство черни.
Ах перемееееен! Неужели, когда я сам признаю какую-нибудь вещь полезною и благодетельною, мне надо непременно испрашивать на нее сперва согласия Совета?! Бился и над переводом фразы на арабский, перевод шел туго, но всех призвали к наместнику Воронцову.
- Каков Паскевич, а?! - и тычет в только что полученную депешу, в прекрасном настроении наместник, особенно как стал недавно князем и светлейшим после разорения мятежных аулов Гергебиль и Салты. - Аи да Иван Федорович! Не зря, нет, не зря пожалованы ему государем титулы графа Эриванского и князя Варшавского! Задушил венгерскую гидру! Разом отсек ей голову и бросил под ноги его императорского величества! Что? Жестокость?! Это проявление энергии, а не жестокость! И не упрямство, чтоб всюду было как у тебя дома, не прихоть, а выражение силы - наказать и подчинить!
"И с такими мыслями, - голова Колдуна на миг, той щекой, где муха, чтоб тебе еще ордена?!"
Фатали резко встал, скинув мундир, но он, чтоб сохранить чиновную честь и не пасть, вспорхнул рукавами, чуть ворса ковра коснулся и взлетел на вешалку.
Не с той ли поры и началось? Иногда видели лишь мундир: сослуживец, с ужасом, - только мундир! Выскочил за ним:
- Ты что? Горячка у тебя? Пойди отоспись!
- Ну что вы, братцы, я в полном здравии!
- Или плоды спиритизма?!
Какое там!... Потом еще кто-то сказал, что видел лишь мундир, может, еще чей-то?! но ушло-завертелось, были-небыли, а волны от слухов ширятся и рвутся, зацепившись за лавки Шайтан-базара, и краснобородый от хны Мешади, мимо которого Фатали проезжает, видел Мундир на коне!
Но тут на Фатали глянул - кто бы вы думали? - сам государь. И на сей раз такая в глазах смертная тоска!
"Неужели и ты однажды?" - пронеслось в голове. В это не верится, настолько свыклись. Но прежде - еще война.
Но прежде - еще вспышки негодования, и выдует февральской вьюгой душу тирана. А уже светлеют воды Куры.
НОЧЬ И ДЕНЬ ФАТАЛИ
Фатали спал. И видел во сне: пара быков, натужась, аж жилы на шее вздулись, тащили на гору Давида телегу, груженную аккуратно сложенными ящиками, и солдаты подталкивали ее плечами, упираясь сапогами в каменистые уступы. Под присмотром стройных офицеров в высоких фуражках с красно-зелеными полосками на околыше солдаты разгружали телегу на плоскогорье, куда были втащены низкие изящные пушечки. Из ящиков стали вытаскивать длинные легкие снаряды, но Фатали - когда же успел? - уже был у подножья, миновал Армянскую площадь, оставил позади гостиницы "Азербайджан" и "Иран", баню "Фантазию" и шел по Шайтан-базару, как вдруг на горе Давида вспыхнуло во тьме зарево, и снаряд, Фатали отчетливо видел его ход, нечто огненно-светящееся, проплыл меж туч, освещая небо, и скрылся за Метехской крепостью, где в тот же миг взвилось к небу высокое пламя.
И еще один снаряд сигарой пронесся по небу, отражаясь в окнах домов, круто поднимавшихся над Курой, и, описав дугу, упал там же, за Метехом.
Фатали торопится, идет по берегу Куры, скоро уже быть дому, но дорога тянется и тянется, а за спиной, чувствует затылком Фатали, низко летит, шипя в тучах, остроносый длинный снаряд, бесшумно взрываясь за крепостью.
- Ты слышала, Тубу?!
Но Тубу спала, обняв его подушку. Ах да, такие же пушки, низкорослые и малые, у Шамиля: их отливали неподалеку от его дома русские и польские беглые солдаты.
А в Метехской тюрьме сидел Алибек, пойманный-таки с помощью карабахского хана, которому нацепили на грудь медаль за поимку: восьмиугольник из позолоченного серебра. Да, Фатали предупреждал! И о сыщиках, и о генеральском чине, и о ловушках. Через надежных людей, и даже посылал своего конюха Ибрагима - ведь он из карабахских. И слуга Фатали, Ахмед, через родственников в Шуше дал знать Алибеку, что готовится крупная облава. И никак не удалось ему помочь! Французы? Ну да - ведь Крымская война. Усилилась подозрительность, никогда не затухавшая. Ищут лазутчиков Шамиля и турецких эмиссаров, пробирающихся к нему с секретными письмами от султана.
Пристально следят за бывшими ханами, и даже карабахским - ведь связан родственными узами с шахом: южные соседи присмирели, но тайно мечтают о реванше. Шпиономания повсюду. Хватают каждого, кто вызывает малейшие подозрения.
А однажды схватили и соседа Фатали - Фарман-Кули (прибавил к имени для важности "бек"), прилежного, исполнительного и тихого чиновника канцелярии по налоговой части, работал в комиссии по разработке правил обложения жителей закавказских губерний новым окладом податей и поземельных доходов, и к Фатали часто приходил, как-никак поэт, драматург, в наместничестве с Фатали считаются, посидят, чайку попьют, о том о сем, сблизиться мечтал или показать, как рьяно служит царю.
"Вот, смотрите, Мирза Фатали, я все высчитал! Сравнительные доходы по пяти губерниям: Бакинской, Шемахинской, я сам оттуда, Нухинской, это ваш край, Ленкоранской, Шушинской, родина, так сказать, Ханкызы; как она, бедняжка, после развода? Как? Не знаете?! (Фатали знает, но к чему эти сплетни-пересуды? Молчит.) Страдает, наверно, князь Хасай... Да... Вот здесь, на таблице, то, что было прежде: деньгами, с посевов, шелка и прочее, а в итоге чистой прибыли в казну почти сто тысяч рублей серебром!"
В тот день должен был начаться утренний служебный прием. Фатали, войдя в приемный зал, застыл на месте: на коленях перед Воронцовым стоял Фарман-Кули.
- Князь, спасите! Я раб ваш, я вам предан! Это скажут все! Вот Фатали! Все скажут! - Он трясся, губы посинели.
- Мм... мм... что такое, любезный? Да успокойтесь, встаньте! В чем дело? - Воронцов протянул к нему руки, и поднял.
- Ваше сиятельство, - Фарман-Кули задыхался. - Враги мои, недруги за верную службу мою оклеветали! Какой я, - затрясся, - шпион? Я ваш раб!
А у Воронцова застывшая улыбка:
- Не надо, любезный, успокойтесь, я наведу справки, все будет хорошо.
Воронцов прошел в свой кабинет и тут же вызвал Фатали. Отдал папку адъютанту: "Передать по назначению", а потом к Фатали - перевести перехваченное послание Шамиля к французам.
- Что вам еще? - спросил у адъютанта, видя, что тот все еще стоит.
- Ваше сиятельство, а что прикажете насчет этого татарина?
- А, этот татарин?... ("Неужто забыл?!" - думает Фатали.) Ах, этот!... Он, по докладам, шпионит, посту пить по обыкновению, - та же застывшая улыбка. - Повесить его.
