– Прощаю я тебя, но об одном молю – сына береги. Прижми к себе, не отпускай, отводи лихо, ты теперь один у него остался. Помни мои слова.
Татьянка исчезла, и Иван не понял, то ли она растаяла дымкой, то ли просто исчезла среди деревьев парка, окружающего гостиницу.
… Больничный вестибюль был сумрачен, гулок и совершенно пуст, если не считать две фигурки, плотно прижавшиеся друг к другу. Подойдя ближе, Иван почувствовал, как сжалось его сердце – на лавке рядом с теткой сидел Алексашка. Увидев отца мальчишка вскочил, бросился навстречу, но тётка поймала его за руку, дёрнула к себе, усадила.
– Померла Танюшка. Ночью. Ты виноват, зараза. Сына не получишь…
И заревела-зарыдала в голос, причитая что-то звонким, булькающим голосом – не дать не взять плакальщица.
…
– Ладно, Ваньк. Мириться давай, девять ден отгоревали, жить надо продолжать. Алексашку заберёшь?
Тётка басила низко и трубно, на поминках она хорошо приложилась к самогону и была очень разговорчивой. Иван кивнул, прижал сына к себе, и, прижавшись губами к его шелковистой головенке, вдыхал нежный, молочный запах сына…
Глава 8
Алексашка, пыхтя, тащил здоровенный мешок, маленькие, но уже сильные ножки упруго тонули в горячей пыли, упирались в землю, и ноша продвигалась потихоньку, правда поднимая серые клубы на спиной мальчика. Июнь был жарким, засушливым, сенокос уже закончили, и теперь Иван добирал свое – косил молочай у дальних огородов, травка питательная, особо для гусей, растут от нее, как на дрожжах. Сынок помогал, Иван хоть и жалел мальчишку, но работать заставлял, спуску не давал, пусть мужиком растёт. Парнишка и работал старательно, надувая от натуги круглые щечки, выполнял все папкины задания от и до.
… Дотащив мешок с травой до калитки Алексашка перевёл дух, постояв в тени старой березы, потом вдруг увидел соседского кота, вытащил из кармана ситцевых штанишек рогатку, поднял камешек и нацелился было, но холодная цепкая рука ухватила его за плечо, остановила.
– Что ж ты делаешь, разве можно? Кот тебе чем помешал?
Алексашка скинул руку, повернулся и набычился. Незнакомая тётя – высокая, сутулая, худая с растрепанными и кое-как заправленными под платок волосами, стояла, слегка опершись большой, загорелой рукой об угол дома, смотрела на него странно – угрюмо, пытливо, вроде что-то знала и пыталась это увидеть. На груди женщины в грязноватом свертке, завязанном через шею, крутил круглой лысой головенкой толстый малыш. А позади, вцепившись в заляпанную, подранную в нескольких местах юбку, и прижавшись к материной ноге, жалась девочка – крошечная, с нежным бледным личиком и огромными тёмными смурными глазами.
Алексашка отошёл от незнакомой тёти подальше, на всякий случай оттащил в сторону мешок и буркнул, надувшись.
– А чо она? Пять цыплаков у нас уже утащила, гадюка. Папка сказал, поймает, вообще в обрыв скинет, поганку проклятую.
Он проводил глазами прыснувшую за забор кошку, деловито сунул в карман рогатку и серьезно, как взрослый спросил
– А ты кто, тётя? Ты к папке?
Настасья отпустила подол маминой юбки, подошла к Алексашке, поправила завернувшийся воротничок на его рубахе, смахнула сухую травинку с плеча, сказала тихонько.
–Здравствуй, Саша. Я Настюша. Давай помогу мешок тащить.
…
Иван молча кидал на стол миски, кружки, резал хлеб, доставал из печки чугунок картошкой, раскладывал из огромной сковороды шкворчащую яичницу по мискам, наливал простоквашу и молчал. Он не знал, что сказать… Выгнать Варю с маленьким сыном – да ещё и со своим сыном, он не мог. Ну не получалось у него сказать этой совершенно чужой женщине "Вон отсюда", не ворочался язык. Они сидели молча, друг напротив друга, и Иван смотрел, как Варя жадно, почти не жуя, глотая куски побольше, с хлюпом запивала их простоквашей и снова глотала. Настюша, прижавшись к матери, тихонечко, двумя пальчиками брала кусочек хлеба, ломала его на небольшие кусочки и стеснительно ела, чуть запивая из кружки, аккуратно облизывая розовые губки. Наконец, Иван не выдержал молчания
– Варь. Вы что? Голодали?
Варвара бросила ложку, которой накладывала мед в кружку, зло глянула, прошипела
– А ты чего думал-то? Что баба с двумя дитями, как сыр в масле катается? Ты, как ушёл, мы сами все с Настюхой – и на дворе, и на огороде и со скотиной. А я с пузом, много наработаю – то? Рожала плохо, не померла чуть, лежала месяц, скотина некормленная, от неё толку чуть. Иди сходи, хоть забери, кто живой. Хозяин…
Иван кивнул, встал, бросил на топчан у окна матрас, застрелил простыней, положил подушку.
– Тут будешь спать. Завтра парню люльку из сарая достану, Алексашкина осталась. А потом кроватку сделаю, чтоб побольше. Девку на печку положишь, там перина и простыню с одеялом дам. Утро вечера мудренее…
…
В окно всю ночь бился ветер, завывал волком в саду, давил в окна упругими, сильными кулаками, чуть не выдавливая стекла. Иван не мог уснуть до полуночи, лишь на какое-то мгновение провалился в сон, как в чёрный погреб, и проснулся от того, что горячее сильное тело прильнуло к нему, обжигая.
– Милый мой, милый. Истосковалась я по тебе, любимый мой… обними, не отталкивай меня. Всю себя отдам тебе до последней кровиночки…
Иван попытался встать, оторвать от себя руки Варвары, но темная сладость залила его тело, лишила воли, и женщина обвила его плющом, увлекая за собой.
Глава 9
– Ты, Ванька, очумел совсем, ведьмаку пригрел, дурак,чо ли. Вся деревня гудит, вон у Маньки Осташиной куры передохли все до единой, так она ревьми ревёт, что это баба твоя виновата. А у Петра, что у мельницы живёт, лошадь легла, неделю не подымается, так он говорит, что видел эту твою у реки, неподалёку. Чо ей там делать, там на пять верст боле ни одного дома, а затесалась. Гляди, Вань. Как бы наши не озверели, народ дикий, а ты с ней, как с полюбовницей живёшь. Нехорошо.
Николай присел рядом с Иваном на лавку, прикурил от его сигареты, дыхнул перегаром, прищурился недобро. Иван вздохнул, притоптал окурок, посмотрел на бывшего дружка.
– Ты, Колян, слухи-то не носи, как муха дерьмо. Бабы дуры с ума сходят, а ты мужик, вроде. Варька сына от меня родила, девка у неё маленькая, мне что – их на голодовку бросить? Прибилась баба, голову прислонила, так пусть живёт. Она вон к Сашку, как родная мать относится, жалеет его. А дуры эти пусть в своём дому разбираются, мы в своём сами разберёмся. Пошёл я.
Иван встал, обошёл нарочно выставленную ногу Коляна и поплелся на двор. Еле ноги он тянул сегодня, в голове гудело, сердце трепыхалось у самого горла, руки дрожали. Заболел что ли, черт знает, хоть бы до вечера дотянуть, работы ещё навалом.
– Ты что, Ванечка? Белый какой, прям как мелом обсыпали. Болит чего?
Варя подхватила Ивана, он почти уже падал в сенях, дотащила до кровати, а силы она оказалась прямо мужицкой, стянула с него одежду, уложила, прикрыла большой ладонью лоб.
– Горишь, милый. Прямо огонь. Ты полежи, я сейчас воды тебе принесу, а потом полечимся. Не боись, я помогу.
Варя метнулась в кухню, Иван прикрыл глаза, чувствуя как качается кровать под ним – туда-сюда, не хуже качелей. Он то проваливался в небытие, то выныривал, комната казалась ему наполненной чем – то густым и клейким, и это густое забивало ему рот и нос, не давало дышать, давило на грудь камнем.
Откуда – то издалека, как через вату до Ивана доносились глухие звуки – где-то плакал ребёнок, что-то падало, разбиваясь, лилась вода. Иногда звуки становились резкими, и тогда они били в воспаленную голову набатом, вызывая боль.
– Ваня. Послушай, Ванюша. Я ненадолго, меня ждут.
Иван с трудом распялил тяжёлые веки и с натугой всматривался в сгустившийся воздух. Там, в глубине комнаты у самого окна стояла Татьянка. Худенькая, в белом платье до колен, с пышными волосами, заплетенными в две косы, она казалась совсем девчонкой. Именно той девочкой – нежной, ласковой, милой, в которую когда-то встретил Иван и влюбился по самые уши.
