Пауза. Делани взял Эдди Корсо за руку.
– Я хотел тебя поблагодарить за… ну, ты знаешь…
– Заткнись ты, тупое ирландское отродье. Просто потрать на мальчика. И если тебе нужно что-нибудь ещё, ну, там, убить кого-нибудь, например, просто позвони. Я буду у бассейна.
Делани поехал обратно в Даунтаун на надземке, озираясь на поредевшую толпу пассажиров. Иногда в поездах он чувствовал себя как в реанимационном отделении. Слишком много людей, чтобы знать каждого. У каждого – история, которую он никогда не услышит, а ему довелось услышать историй печали побольше, чем большинству обычных людей. Он видел их в настоящем, но у каждого из них было и прошлое. Лучше всего закрыться, остановить воображение, обращаться с другими человеческими существами так, как он обращался с пациентами. Отгородиться от прошлого. Если уж приходится иметь с ними дело, то осторожно, а затем вытряхивать из памяти. Они могут исчезать, как слова песни, которые вспоминаются лишь отдельными фрагментами. Стóит беспокоиться лишь о друзьях и нескольких любимых людях, а остальных можно оставить на волю провидения, а дальше, как любил петь Большой Джим, всё будет, как с козой Пэдди МакГинти. Эта песня всегда смешила Молли. Песня из прошлого.
С того момента как он впервые её увидел, он знал, что у Молли было своё прошлое. У неё случился выкидыш на причале Норт-Ривер, но ведь кто-то помог поместить плод в её опорожнённую матку. Кто-то из её совсем недавнего прошлого. Он знал это с самого начала, но никогда её об этом не расспрашивал. Ни в больнице святого Винсента, когда он пытался убедить её продолжать жить – мягкими словами, осторожно прикасаясь к её запястьям. Ни потом. Монахини тоже об этом не спрашивали. Они видели слишком много людей, прошедших через эти палаты, чтобы пытаться судить кого-либо из них. Делани – точно так же. Он ни разу не задал ей вопроса о её прошлом, когда она вышла из больницы, всё ещё в печали и каком-то притушенном гневе. Он не спросил и тогда, когда увидел её на Гринвич-стрит семь месяцев спустя, уже здоровую, работающую продавцом в «Уанамейкерс» и живущую в женском общежитии. Он никоим образом не полюбопытствовал, когда они в ближайший субботний вечер вместе отправились в театр Тони Пастора. Там, когда комики начали свою программу, он впервые увидел её очаровательную улыбку, полную избавления от печали, а потом они тусклым снежным вечером шли по Юнион-сквер, и она вяла его за руку, и повторила три шутки, а затем рассмеялась, и они пошли в ресторан, и даже тогда он не спрашивал. Он знал, что выслушает её историю, если она вообще её когда-нибудь расскажет, но задавать вопросы он не мог. Он не спрашивал в Балтиморе, когда они приехали туда, чтобы пробиться в университет Джонса Хопкинса. Он не спрашивал, когда они въехали в дом на улице Горация и в последующие годы. Он не спрашивал в своих письмах с войны. Он так и не спросил, и она так и не поведала ему свою историю. Но он узнал о ней нечто большое и тяжёлое: эта бессловесная история незалеченной раной оставалась у неё глубоко внутри.
Сидя в одиночестве в конце грохочущего вагона электрички, Делани увидел на другом конце юношу лет семнадцати-восемнадцати, одетого в кричащий костюм начинающего бандита. Тот стоял спиной к двери, держа перед собой руки, будто ожидая, что судья провозгласит его победу, не желая присесть и тем самым подвергнуть риску остро наглаженные стрелки брюк. Тут Делани подумал об Эдди Корсо, надеясь, что с ним будет всё в порядке. Он надеялся, что Эдди проживёт ещё много лет. Надеялся, что рана внезапно не загноится. Надеялся, что на его долгом пути до Флориды с ним не приключится какого-нибудь глупого дорожного происшествия. Надеялся, что его не выследит наёмный убийца.
Он вышел на Четырнадцатой улице, на прощание ещё раз взглянув на начинающего бандита, который не сдвинулся с места ни на дюйм. Он прошёл мимо испанской церкви, Испанского благотворительного общества и испанского гастронома, затем повернул налево на мясной рынок, а оттуда – на улицу Горация. Везде были дети, им был нипочём ледяной ветер с Норт-Ривер. Они играли в пятнашки. Бегали друг за другом. Вздрагивали в тамбурах и парадных, что-то замышляя, покуривая сигареты. Он имел дело с большинством из них и впредь будет иметь с ними дело. Ребёнок Реарденов. Ребёнок Капуто. Близнецы Корриганов. Они перемещались стайками по шестеро-семеро, он пытался представить среди них Карлито. Здесь присутствовал весь дежурный набор угроз: корь, скарлатина, коклюш. Летом к ним добавлялся полиомиелит и все пакости, которые они могли подцепить, купаясь с причалов Норт-Ривер. Обычные болезни таковыми и были – обычным делом. Мэр Ла Гуардия несколько дней назад заявил о том, что собирается сделать обязательными прививки для детей, и возможно, что он станет тем редким политиком, который сдержит своё слово. Возможно.
Улицы были полны и других опасностей. Ножи, пистолеты, логика стаи. Он лечил людей и от этого. Вскоре мальчишки-гангстеры перестанут болтаться по поездам вдоль Десятой авеню, составляя свой процент, но не раньше, чем Центральная железнодорожная компания откроет Хай-Лайн высоко над улицей. Со стороны реки уже строили и эстакадную дорогу Миллера, которая оторвёт автомобили от булыжных мостовых. Но Хай-Лайн – это уже нечто другое, это коммерческий путепровод, который проходит даже сквозь здания. Он представил себе, как стайки молодняка приставляют к стенам лестницы и запрыгивают в медленные поезда, чтобы скидывать из них на улицу всякую дрянь. Дети «Кастетов Гудзона», исчезнувших «Вайос». Некоторые из них слишком рано познали любовь к неприятностям, и чем сложнее неприятности, тем лучше.
На протяжении почти всего квартала он испытывал страх за Карлито. Если мальчик останется здесь, если ему здесь жить долгие годы, ему придётся ходить по этим улицам в одиночку. Делани не сможет быть с ним ежечасно. Роза Верга также отпадает, поскольку уже через месяц её может отсюда унести. Даже если она останется, другие дети будут дразнить его за то, что у него в роли телохранителя – женщина. Или потрёпанный респектабельный дедушка. Но он не мог просто взять и переехать. Не мог позволить себе другой дом. Не мог просто уйти. Это было его место, и он дал клятву. Во Франции, сидя в грязи и дерьме, он пообещал себе: если выживет – станет служить своим людям. Весь остаток своей долбаной жизни. Если он сбежит с Карлито в кучерявое предместье, или в Бруклин, или в Бронкс, нарушенная клятва сожрёт его изнутри. Ему нужно найти способ остаться.
Однако, несмотря на клятву, Делани понимал, что ему придётся иметь дело с практическими соображениями. В какую школу будет ходить мальчик? Школа Пресвятого Сердца была лучше, чем публичная. Однако неприятности подстерегали и там, даже опасности. Слабоумные батюшки, клокочущие божьей яростью и мучимые собственными желаниями. В своих подопечных они сеяли страх ада и ненависть к плоти. Карлито может получить эти мелкие увечья, способные оставить шрамы на всю жизнь. Будь ты проклята, Грейс.
Он вошёл в вестибюль и увидел на скамье плачущую молодую женщину с младенцем на руках. Когда он вошёл, она встала, пытаясь что-то сказать. Ребёнок был тих и неподвижен. За ней на скамье сидел Джепс Бранниган, его широкоскулое азиатское лицо больше напоминало деревянную скульптуру, чем живое существо. Он пришёл за хинином. И ещё была Салли Уилсон, глядящая в темноту в дальнем углу. Делани поднял руку в жесте, обращённом к ним всем.
– Мне нужно пять минут, – сказал он. – Дайте мне их.
Моника была за своим столом, с плоским и лишённым выражения лицом и усталыми глазами. Она закрыла за ним дверь. Он вспомнил то утро, первое мая 1909 года. Позвонил Ноко, тогда ещё бригадир докеров, а не президент профсоюза. Он сказал, что на 41-м причале женщине стало плохо.
– Она из ирландцев-нелегалов, – сказал Ноко. – Я не хочу, чтобы идиоты из миграционной службы забрали её на остров, чтобы там оттрахать или что ещё.
Делани, поднажав на педали, примчался на причал. В тёмном уголке Ноко поставил вокруг женщины своих грузчиков с одеялами, чтобы скрыть её от посторонних глаз. Она была молодой, бледной, красивой и наполовину в сознании. Только что прибыла из Ирландии в четвёртом классе, и у неё случился выкидыш. Молли.
