Как показывают суждения Вебера о российском либерализме, и в частности его замечания об относительно больших достижениях российских либералов по сравнению с германскими, рассмотрение истории нового российского либерализма начала XX века будет неполным, если не обратиться к анализу общих проблем модерного общества — к условию постоянной изменчивости, к проблеме соотношения актора и структуры в современной политике, к исторически изменчивому и нормативному образу Запада.

Оправдание для использования термина «модерный», если учесть исторически развивающийся язык самоописания и программы российского либерализма, совершенно не обязательно находить в нынешних ожесточенных спорах относительно самого феномена модерности и его применимости к российской ситуации начала XX века[208]: этим термином пользовались сами участники политических дискуссий того времени. В частности, он встречается в текстах Петра Струве. Его идеологические разработки были необходимой частью проекта российского либерализма в том виде, в каком он сформировался до роспуска Второй думы. Первое использование термина можно зафиксировать в предисловии к публикации записки Сергея Витте «Самодержавие и земство»[209]. Публикация записки должна была пролить свет на дискуссии, шедшие в недрах правительства, и разоблачить далеко шедшие планы правительства по сворачиванию земского самоуправления. Основная мысль Струве, развитая в предисловии к этой публикации, заключалась в том, что новая политическая ситуация делает необходимым изменение критериев, по которым политическая оппозиция будет оценивать деятельность правительства. По мнению Струве, традиционные оценки правительства как реакционного или прогрессивного, в зависимости от того, продолжало или сворачивало правительство курс Великих реформ середины XIX века, в новой ситуации перестали работать:

Под «модерностью» политической системы Витте Струве понимает тот факт, что эта система является воплощением универсальных социологических и экономических законов развития общества и в то же время представляет собой специфическое воплощение этих законов в российской ситуации. Система Витте выросла из объективной необходимости капиталистического экономического развития. Она была основана на признании принципа экономической свободы, который, однако, совмещался с политикой государственного вмешательства в экономику для стимулирования экономического развития. Обсуждая специфическое положение России на шкале прогрессивного исторического времени, Струве отмечает, что, будь Витте государственным деятелем XVIII века или первой половины XIX, «он, может быть, явился бы представителем просвещенного абсолютизма»[212]. Однако система Витте основана на осознании прогрессивного исторического времени, которое предсказывает появление «галльского петуха Французской революции». Поэтому, поощряя экономическую свободу, Витте стремился заблокировать развитие политической.

Таким образом, Струве показывает, что универсальные законы развития общества могут специфически преломляться в конкретной исторической ситуации и тем самым требовать выработки особых политических рецептов, которые совмещали бы в себе универсальную и партикулярную картины исторического развития.

Конечно, само по себе употребление слова «modern» — лишь малая часть доказательства. Тем не менее за этим словом открывается значительный концептуальный сдвиг, который совершили российские либералы, предложив использовать в политике язык универсальных исторических законов и исторически сформированных особенностей развития России. Этот язык позволял использовать современное молодому Струве и его единомышленникам научное знание для обоснования либеральной альтернативы и одновременно обозначал пределы его использования. В зазоре между универсальными законами и локальными особенностями исторического развития, то есть в пространстве между позитивизмом и политическим романтизмом (народничеством), рождалась возможность политического творчества — поиска специфических, но не уникальных политических решений.

Мой дальнейший анализ рождения политического творчества из взаимодействия науки и политики, сопровождавшего создание либеральной альтернативы, основывается на реконструкции политических и интеллектуальных траекторий биографии Павла Милюкова.

Профессиональное становление Милюкова как историка происходило в стенах Московского университета под руководством Василия Ключевского и под влиянием Павла Виноградова[213]. Милюков сформулировал свою концепцию русской истории в магистерской диссертации «Очерки по истории русской культуры», которая предлагала новый, синтетический взгляд на историю. Милюков, как и Ключевский, выступал против «юридической» школы в русской историографии, обвиняя ее в невнимании к социально-экономическим факторам, но в то же время критиковал и школу Ключевского за недооценку роли идей в истории[214]. Собственный синтез российской истории Милюков основывал на социологическом методе, который был нужен для того, чтобы преодолеть идиосинкразии традиционной, нарративной историографии.

«Очерки…» были восприняты современниками как последнее слово науки в исследовании русской истории, как отправная точка для дебатов «о политике» — их даже приняли по ошибке за выражение марксистского взгляда на русскую историю[215]. Более того, шедевр Милюкова был оценен как окончательное доказательство того, что Россия — европейская страна. Таким образом, и автор, и текст трактовались на рубеже XIX и XX веков в контексте интеллектуальной и политической традиции западников. Такому пониманию способствовало и то, что Милюков вел систематическую полемику против старых и новых славянофилов. Тем не менее милюковская концепция русской истории была намного более сложной, чем это позволяет увидеть прямое отождествление Милюкова с западниками XIX века. Весьма показательно, что его основной полемический текст, направленный против славянофилов, имел целью не опровержение славянофильства как идеологии, а историческую деконструкцию этого феномена[216]. В этой работе Милюков анализирует четыре фазы развития славянофильской идеи: от прославленного кружка романтической эпохи, далее через Николая Данилевского и Константина Леонтьева — и до Владимира Соловьева. Милюков показывает, что первоначальные взгляды ранних славянофилов на универсальные и особые черты России были деформированы дальнейшим развитием этой идеологии, приведшей к возникновению «националистической теории» уникальности и неизменности русского национального характера, утверждающей его несовместимость с современными формами социальной и политической организации. Логические и научные ошибки «националистической теории» были для Милюкова серьезной причиной для того, чтобы отказать этой теории в политической эффективности. Тем не менее наиболее примечательная черта анализа Милюковым традиционного спора о российской идентичности между западниками и славянофилами заключается в том, что он рассматривает этот спор с определенной интеллектуальной и исторической дистанции. Он признает оригинальность вклада славянофилов в выработку представлений о русской истории: по его мнению, их вклад может быть выражен в тезисе об «органическом развитии». Представление Милюкова о русской истории в большой степени зависело от идеи органического развития, хотя и в ее социологической интерпретации: он объясняет особенности русской истории, исходя из географических, экономических и социальных факторов.