— Какая же между ними разница? — спросил я у дядюшки Тауберта.

— Никакой, — ответил он.

— Тогда почему же они не называются одинаково?

— Почему? Слишком много с меня спрашиваешь. Я не композитор или вроде того. Я музыке нигде не обучался и ровно столько же знаю, что и прочие. — И он показал на остальных музыкантов.

— Бас-корнет играет мелодию, а эуфониум — терцию, — вмешался в наш разговор дядюшка Ра́чко, отец Марьены Рачковой.

— Корнет играет мелодию ещё больше, на то он и корнет, — добавил ещё дядюшка Томашович.

— Именно поэтому, — сказал дядюшка Рачко.

— А терция что такое? — спросил я у дядюшки Томашовича.

— Терция — это и есть втора, — ответил тот.

— Плохо ты ему объяснил, — хотел его поправить дядюшка Тауберт.

— Объяснил, как умел. Не умеем мы никто всё подробно объяснить, с нами ведь никто теорией никогда не занимался. Пришёл однажды покойный Сла́нинка из Выпытальца и сказал ребятам: «Эта нота половинная и её играют на две доли. Поняли, ребята?» — «Понимаем, не такие уж дураки». — «Ребята, сыграйте вот это!» Вот мы и начали играть.

— Больно ты скорый! — перебил его дядюшка Алексин, кларнетист.

— Я только хотел сказать, что у нас в ту пору времени не было теориями заниматься, — возразил дядюшка Томашович.

— Хочешь не хочешь, а играть надо. А этим поросятам учиться неохота, — сказал дядюшка Рачко, показав на меня.

— А мне как раз и хочется! — перебил я.

— Сегодня хочется, а через две недели, глядишь, и расхотелось.

— Нет, не расхочется!

— Посмотрим, — сказал дядюшка Томашович и покачал головой. — Ты, значит, учишься на геликоне Рудо? — спросил он ещё.

— Да, на геликоне Рудо, — ответил за меня дядюшка Тауберт.

— Учись же смотри! — сказал дядюшка Томашович. — У меня книжечка специальная есть. На время, если захочешь, дам тебе.

— Хороший геликон, — повторил дядюшка Алексин.

— Внимание, ребята! — скомандовал дядюшка Загрушка и строго поглядел на музыкантов.

Всё стихло, и тогда подал голос самый старый музыкант — дядюшка Яно Сли́нтак.

— Грянем? — спросил он.

— Грянем, — ответил дядюшка Загрушка.

— Что же мы сыграем? — спросили вторые голоса.

— Давайте сыграем «Возле Орешан…».

Музыканты приготовились.

— А ты пока не играй, только вид делай, что играешь, — шёпотом посоветовал мне дядюшка Тауберт.

Я кивнул.

— Винцо, ты только ногой отбивай, привыкай такт держать, — сказал мне и дядюшка Загрушка.

Так я и сделал.

Я уже говорил, что в нашей деревне много Вин-центов. Столько ни в одной деревне не сыщется. Только на одной нашей улице почти в каждом доме свой Винцент: Винцо Яворка, Винцо Бе́луш, Винцо Грзна́рик, Винцо Дрнай, дядюшка Винцо Овечка, Винцо Фья́ла. Я всех могу назвать. На винцентов день у лесорубов праздник. Они сидят в трактире, обсуждают, у кого какая пила, какой топор, какой клин.

— Лучше всех пила у дядюшки Винцо Ште́бела, — говорит Винцо Белуш.

— Нет! — возражает дядюшка Овечка. — Самая лучшая пила у Оливера Ду́бана.

— А у Грзнарика? — вмешивается Дрнай.

— Хоть у Грзнарика и хороша, а у дядюшки Оливера и дядюшки Алексина всё-таки лучше, — утверждает дядюшка Овечка.

— Какой это Алексин? — спрашивает Штебел.

— Он у луга живёт, — отвечает Овечка.

— У него, значит? У меня тоже недурна, — говорит Грзнарик.

— Твоя пила и Алексина — это всё равно что деревня Грушковец и город Ко́шице, — говорит дядюшка Овечка.

— Что-о?

— Да. Не веришь — у Белуша спроси.

— У дядюшки Алексина и киянка[1] хороша, — говорит Винцо Белуш.

— О киянке и говорить нечего, — возражает Винцо Дрнай.

— Вы сказали: Грушковец и Кошице. Разве это унижает Грушковец? — спрашивает Винцо Штебел.

— Кто сказал, что унижает? Мы о пиле и киянке говорим.

— Грушковец городом собираются сделать, — сообщает Винцо Штебел.

— Грушковец? А что можно из Грушковца сделать? Пока что у нас только парк и есть. Из-за этого? Так, по-моему, из Грушковца никогда города не будет, — возражает дядюшка Лу́кач.

— Лет этак через сто будет, — говорит Винцо Штебел. — Как вы думаете, почему дорогу нам починили?

— Винцо, ты просто глуп, — обрывает его дядюшка Лукач. — Дорогу нам потому отремонтировали, что нужна нам она.

— И раньше она нам требовалась, хоть бы и просто булыжником вымощенная, — снова возражает Винцо Штебел.

— А может, это и правда, — говорит Грзнарик. — Асфальтом дорогу покрыли, захотели с Грушковцем что-то сделать.

— Нам думать об этом нет смысла, — говорит дядюшка Овечка.

— Нет, есть, — возражает Винцо Белуш. — Асфальтовая-то дорога ведь денег всё-таки стоит.

— Вот увидите, годиков через сто будет приличный городок из Грушковца, — отвечает Винцо Штебел.

— Что через сто лет тут станет, мы всё равно не увидим, нас уж на свете не будет, — возражает дядюшка Лукач.

— У нас и площадь будет, как в Мо́дре или Пе́зинке.

— Дожидайся! Если бы задумали мы площадь сделать, надо найти какого-нибудь знаменитого человека. В его честь и площадь назвать, — говорит дядюшка Овечка.

— В Модре был Штур, — вспоминает дядюшка Лукач.

— Так это в Модре, — соглашается Грзнарик.

— Стало быть, великий человек, раз ему такой памятник поставили.

— Это известный писатель был.

— И писатель и политик.

— А разве он не генерал был? — спрашивает Винцо Штебел.

— Ты путаешь его со Ште́фаником, — отвечает Грзнарик.

— А ты тут что делаешь? — вдруг обращается ко мне дядюшка Овечка. — Поглядите только, какие сопляки в трактир ходят! Марш отсюда!

— Что тебе? — спросила меня трактирщица.

— «Бы́стрицы».

— Смотри-ка! Этакий щенок — и уже курит!

— Я не курю.

Я заплатил за сигареты и вышел вон. На улице меня остановил дядюшка Загрушка.

— Винцо, дорогой, я тебя с самого утра ищу.

Он говорит со мной как со взрослым.

— Меня?

— Ведь я говорю с тобой. Представь себе, сегодня винцентов день. Здесь, в Грушковце, ими хоть пруд пруди. Я ребятам говорю: «Нам следует играть в честь Винцентов». А как можно играть без геликона?

— Без геликона?

— Геликониста нет! Рудо Кемёнеш в Остраву уехал, и приходится всякий раз из Частой геликониста звать. Подумай, кто сейчас побежит в Частую? Мужчине, может, на работу надо идти, а нам музыку начинать с самого обеда. Вот я сразу же о тебе и подумал.

— Обо мне?

— Ведь ты, надо полагать, кое-чему уже научился?

— Песенки играть?

— Не в песенках дело! Будешь делать вот так: хр, хр, хр, хр…

— А я сумею?

— Ну тогда, по-моему, ты чистый болван! Целый месяц музыкальный инструмент терзаешь, хрипеть-то на нём можно бы уже научиться. Станешь делать: хр, хр, хр, хр… А не сумеешь, так для виду хоть надувай щёки. Беги сейчас же за геликоном, а через полчаса будь у меня.

Совсем запыхавшись, я влетел в дом. Мама сидела за столом и щипала перья.

— Не пыхти так, ты всё у меня сдуешь, — сказала она.

— Да я сейчас уйду…

Не договорив, я вбежал в комнату.

Что такое? На шкафу, на котором всегда торчал геликон, ничего не было.

— Геликон где? — спросил я, бросаясь в кухню.

— Геликон? Я только тебе сказать собиралась. Был здесь этот Кемёнеш и взял трубу.

— Рудо?

— Он самый.

— Ведь Рудо в Остраве?

— Нет.

— Он там!

— Он третьего дня вернулся.

— Третьего дня?

— Да.

— И у нас был?

— Был у нас, дома тебя не застал.

— А что ему понадобилось?