— В том-то и дело. Только они меры в своём безделье не знают.

— А что же им надо делать?

— Так ведь я сказал. Прежде здесь, в Грушковце, люди сами спектакли ставили. Хор был. Пел на четыре голоса. Времени-то было у людей меньше, а его на всё хватало. Теперь и настоящего голоса человеческого не послушаешь. Идёшь здесь по лесам, бежишь по тропинке, дивишься: кто это, мол, так красиво поёт? А подойдёшь поближе и видишь, что не человек это, а транзистор. И в поезде и в автобусе у всякого нахала транзистор хрипит, людям и поговорить нельзя. Во всём мера должна быть…

Устанем мы от разговоров, и тогда дядюшка Рафаэль уходит куда-нибудь под дерево, в холодок, и спит.

В это время за коровами присматриваю я один. Выспится он, проснётся, в избушке свой корнет берёт и проигрывает гамму. Это мне намёк. Я оглядываю коров, не забралась ли какая куда не надо, и бегу к дядюшке Рафаэлю.

— Сыграем? — спрашиваю я его.

— Сыграем.

— Что же мы сыграем?

— Скажи ты!

— «Возле Орешан…» — предлагаю я.

— Нет, что-нибудь другое.

И дядюшка Томашович, немного подумав, начинает.

Я подхватываю аккомпанемент.

— Понимаешь, — объясняет он мне, когда мы проигрываем пьесу до конца, — с игрой на трубе так же дело обстоит, как с ездой на велосипеде. Перестанешь год-другой на велосипеде ездить — глядь, сидишь уже на нём неуверенно. Как перестанешь трубить — «мундштук теряешь». А без этого что сделаешь? Ничего! Так ведь?

Я соглашаюсь.

— Когда я ещё в армии был, — рассказывает он дальше, — служил со мной некий Бле́ха. Так капельмейстер запирал Блеху в комнату, совал ему в руки трубу и приказывал: «Труби!» И этот Блеха трубил там добрых четыре часа. И замолчи он хоть на одну минуту, капельмейстер, бывало, тут как тут.

Неподалёку каменщики работали, так от этой трубы чуть с ума не сошли. Сначала они только покрикивали, а потом и кирпичи бросать начали в нашего Блеху. А он всё трубил и трубил, пока не приходил капельмейстер и не говорил: «Хватит!» Ну как? Сыграем ещё? — спросил после этого дядюшка Томашович.

— Сыграем.

Мы сыграли ещё четыре песенки. Отложив инструменты, снова говорим о духовом оркестре и вообще о музыке. Музыка действует на человека, от неё он становится лучше. Дядюшка Томашович сказал об этом так:

— Посмотри, как на вечёрке бывает. Приходит на вечёрку человек, и может быть, он не знаю уж какой скупердяй. А как заслышит музыку, давай музыкантам деньги совать! Но лучше всего это видно на самих музыкантах. Приглядись-ка к ним получше! Дядюшка Загрушка, к примеру сказать, хороший человек!

— Да.

— А дядюшка Тауберт?

— Тоже.

— Вот видишь. И он хороший, хоть и барабанщик всего-навсего. Или дядюшка Алексин.

— Он тоже хороший.

— Вот как здорово! — воскликнул дядюшка Рафаэль и почесал за ухом. — Кто же плох?

— Никто.

— Ну-у?..

— В Грушковце все хорошие.

— Ты так думаешь?

— Да.

— А почему все они хорошие?

— У них есть духовой оркестр.

— Ты сам до этого додумался?

— Сам.

— Я вижу, ты понимать кое-что начал.

Мы обходим деревянную изгородь и снова возвращаемся к бревенчатой избушке. Теперь мы беседуем о другом. Дядюшка Томашович уверяет, что нынче вина будет много. Виноградарям в этом году бочек не хватит. Это хорошо, что вина вдоволь будет.

— Сыграем? — спрашиваю я дядюшку Рафаэля.

— Сыграем, — отвечает он.

От этих разговоров, не знаю уж как, мы перешли к Югославии, Италии и всем другим странам, где выделывают вино.

— Мир велик! — вздохнул дядюшка Рафаэль, когда мы перебрали уже по крайней мере с дюжину стран.

— Вы свет повидали?

— Да, повидал много кое-чего. Кто в армии побывал, тому и свет повидать довелось.

— Вы повсюду были?

— Да, был.

— И как там?

— Так же, как и у нас здесь. Солнце повсюду одинаково кругом земли ходит.

— Солнце кругом земли не ходит.

— Разве?

— Не ходит оно по кругу.

— Кто это тебе сказал?

— Я это знаю.

— Но если на солнце поглядеть, так оно землю кругом обходит.

— Это земля вертится.

— Земля?

Я кивнул утвердительно.

— Ты это серьёзно? — засмеялся дядюшка Рафаэль.

— Серьёзно.

— Это просто так говорится.

— Мы про это учили.

— Учили?

— Да, учили.

— А почему она вертится?

— Вертится, потому что круглая.

— Иди ты! И вправду это просто так говорится.

— Колумб открыл Америку…

Я хотел было рассказать ему о Колумбе.

— Ему ничего не стоило открыть её, раз уж она на свете была.

— А другие доказали…

— Что доказали?

— Что земля круглая и вертится.

— Кто это доказал?

— Коперник.

— Коперник?

— Да, он.

— Такое имя я уже слышал. И этому тебя в школе учили?

— Всякий это учит.

— Гм… Но я кое-что такое читал в газетах. Гм… Кто его знает? В твои-то годы я в школу много не заглядывал. Значит, как же звали этого человека?

— Коперник.

— А того, кто открыл Америку?

— Колумб.

— Колумб?

— Да.

— Легко было Америку открыть, если она уже существовала.

Наступает молчание. Потом дядюшка Рафаэль заводит речь о другом.

— Послушай! А ты знаешь, что в воскресенье мы поедем на дожинки[2]?

— А зачем мы туда поедем?

— Играть.

— И я поеду?

— Понятное дело, поедешь. Мы в Пе́зинке на дожинки будем играть. Вот как здорово мы весь Пезинок взбудоражим!

— Ха-ха-ха-ха! — засмеялся я. — Что же мы будем играть?

— Всё.

— И «Злату Прагу»?

— И «Злату Прагу», и «Победу»!

— А потом?

— Потом сыграем «Возле Орешан…».

— Ха-ха-ха-ха! Грянем?

— Грянем!

— А кто за нас коров пасти будет?

— Да уж кто-нибудь найдётся.

Взрослые могут сказать, что эта книжка не кончена, но и они, бывает, ошибаются. Ошиблась же учительница, сказав, что у меня музыкального слуха нет. Её почему-то с толку сбил мой голос. Виноват я разве, что так рычу? Нет, не виноват. Учительница поёт и говорит этаким высоким писклявым голоском, она и не заметила бы меня, если б мы все пели с ней в один голос.

В духовом оркестре высокий голос у кларнета или у корнета. Дядюшке Загрушке или дядюшке Алексину и в голову не придёт приказывать мне сыграть на геликоне такой же высокий звук, как они.

У всякого инструмента свои возможности. И не только у инструмента. Если Яно Мате́йка не может перекувырнуться, это ещё не значит, что он ни на что не годен. Нет никого в классе старательнее Лацо Гельдта, а у него двойки были за год. Разве это не странно?

Я мог бы ещё продолжать, но это ни к чему. Упомяну ещё только о том, как мы играли на празднике дожинок.

Мы прошли, играя марш, через весь городок, а за нами валила толпа. Потом мы остановились на площади и ещё целый час играли.

— Кто это, что за музыканты? — спрашивали все друг друга.

— Грушковецкие, — сказал какой-то человек. — Я гляжу на их геликон.

— Геликон? У них два геликона. Нынче не во всякой деревне такое найдётся.

— Знаю, знаю. Да ведь я на их геликониста гляжу. Удивительно, как он такую громадную трубу тащит?

— Тащит, как не тащить! Удивительно, как у него дыхания хватает играть?

Я оглядываюсь и вижу отца в толпе, а рядом с ним новёхонький велосипед.

— Папка, чей это велосипед? — спрашиваю я.

— Твой, — смеётся отец. — Разве я тебе не говорил, что когда-нибудь его куплю?

— Ребята, внимание! — командует дядюшка Загрушка, и мне приходится отвернуться от отца.

— Грянем, что ли? — спрашивают музыканты.

— Грянем!

— Что грянем? «Злату Прагу» или «Победу»?