И так художник встретил старость…

Он все, что мог, успел сказать,

И лишь одно ему осталось —

Поэму кистью написать.

Не мимолетом, не случайно,

А с убежденьем, как завет,

Когда душе открылась тайна —

Как примирить и тень, и свет.

Он скажет все мазками кисти,

Он красок таинства постиг,

В них – откровенья, чувства, мысли,

Его слова, его язык.

Давно желания и страсти,

Его раскаянье в глазах

Рвались на холст, искали краски

И оживали в образах.

Здесь все у мастера сложилось,

Он сможет правдой поразить,

Он заслужил такую милость —

Всю жизнь в холсте отобразить.

Создать всего одну поэму

Своей мятущейся души,

Где нет ни замысла, ни темы,

Лишь выдох Господа – Кижи.

Как прежде тот, безвестный мастер,

Что эту церковь строил сам.

Теперь художник был не властен

Не написать бессмертный храм.

С его осанкой и обличьем,

Поморской строгой простотой,

С каким-то царственным величьем,

С непостижимой красотой.

Так могут вдруг соединиться

Несовместимые вовек —

И бури рев, и пенье птицы,

Цветы весны и белый снег.

Заря. Рассвет…

С утра художник

Свой холст поставил под сосной,

Хотя опять его треножник

Качает ветер ледяной.

В плаще брезентовом, как шкипер

На потрясенном корабле,

Небес агатовую кипень

Он пишет вновь в туманной мгле.

Он смотрит в даль, что тучей скрыта,

Где день рождается за днем,

Где сталь небес с утра омыта

Холодным северным огнем.

Он с голубым мешает серый

И, твердо кисть держа в руке,

В туманной дымке пишет Север,

Что с небом слился вдалеке.

Потом он золотом и белым

Зажег зари скупой костер

И вдруг размашисто и смело

По небу тучи распростер.

Так мастер дерзко, без опаски

Старался холст разговорить,

Пытаясь все земные краски

Между собою примирить.

И фиолетовые тени

На землю падали с небес,

И, как разбитые ступени,

Бугрились камни там и здесь.

И чудо – Север вдруг открылся

В своей глубинной красоте,

Он не смирился, но явился

На ветром вздыбленном холсте.

И каждый шквал, впадая в ярость,

Упорно рвался к небесам,

А холст льняной, как будто парус,

Тянулся к мачтовым лесам…

Художник даже не заметил,

Уже при свете первых звезд,

Как Божий храм, высок и светел,

Ворвался в холст и в небо врос.

Холст жил, дышал, контрастов полон,

И светлой силы, и добра.

А сам художник вдруг напомнил

Простого шкипера – Петра,

Что в громе яростных баталий

Сумел Полтаву отстоять

И на брегах России дальних

Свой новый город основать…

Художник замер у картины,

Как будто перед алтарем…

Он понимал, за что отныне

Его прозвали бунтарем.

Ведь передвижники все чаще

Стояли у его картин,

Где жизнь предстала настоящей —

Из русских северных глубин.

И час настал…

Великий город,

Его картиной потрясен,

Был, словно молнией, расколот

На сто враждующих сторон.

Одни кричали – он романтик,

Другие – грубый реалист…

Что он задумал, этот странник,

Всех передвижников солист?

А он считал, что смог впервые

Стать летописцем тяжких лет

И храм его – судьба России

Во мраке горестей и бед.

Он к небесам, сквозь мрак и пепел,

Тянулся ввысь, как вечный мост.

И нипочем ни дождь, ни ветер —

Он в небеса навечно врос.

Но, как ни странно, от скандалов,

Попав хулителям во власть,

Картина только дорожала,

Чего-то главного лишась.

И понял он в потоке буден —

Его картине места нет,

Она должна открыться людям,

Быть может, через сотни лет.

Тогда потомки лишь обсудят

Величье старого холста,

Но грешным золотом не будут

Талант оценивать творца.

В картине – ключ к исконной вере,

Но лишь для тех, кто хочет сам

Талант не золотом измерить,

А мерой тех, кто строил храм.

К чему хвалить и преклоняться,

Деньгами меряя восторг, —

Грешно святому появляться

На суд невежд,

На пошлый торг.

Теперь он больше не посмеет

Взять в руки холст, как белый лист.

Но перед совестью своею

Он был правдив, а значит, чист.

Но вновь уехал в Заонежье,

На перепутье всех ветров,

Где быт и дух России прежней —

Первопроходцев, мастеров.

Где в скитах – смысл тысячелетий,

Где дорог скудный хлеб в лесах

И где он понял в новом свете,

Что равен воину монах.

И старцы, иноки, святые,

На нас глядящие с икон, —

Все были частью той России,

В какую был он погружен.

Был холст его надежно спрятан…

А обновленный кижский храм,

Как струг царя Петра, опрятен,

Навстречу плыл по небу сам.

Скорее, он летел по небу

Меж колоколен облаков…

Ему достался славный жребий —

Стать вехой в вечности веков.

От первых бревен, первых окон

До первых глав, до верхних глав

Храм звал подумать о высоком,

Являл крутой онежский нрав.

Здесь вся судьба его читалась

По строкам бревен – вместо букв,

И от него нам в дар достались —

Смиренный нрав и русский бунт.