Дорога подходила к концу. Гнат, привычно управляющий лошадкой, за воспоминаниями даже не заметил, как подкатывает к подворью Архипа Майстренко. Предстояла еще одна встреча со старым боевым товарищем.

[1] — Что это за господин такой? (укр.)

[2] — Родион Малиновский, парень из Одессы, мы с ним раньше воевали. Нас и ранило в дном бою. Под Сморгонью, будь она неладна. Потом судьба тут свела. Хороший парень. Боевой. Его сразу в пулеметную роту определили. Он пулеметчик от Бога. (укр.)

[3] Зверски обращавшийся с солдатами подполковник Маврикий Краузе был убит солдатами во время волнений в Марселе, вызванных воровством офицеров и плохим довольствием в бригаде.

Глава двадцать шестая

Если нужна помощь

Антон сидел за столом на тесной кухоньке в доме старого балагуры Лойко. На столе стояла початая бутыль самогона, с тем самым литром, про который парня предупредил извозчик в прибазарном генделыке, нарезанные малосольные огурцы, пара луковиц и несколько ломтей черного хлеба. И не то чтобы старый Лойко был человеком негостеприимным, но почти полуночного гостя он более радушно принимать не собирался: мало ли кому чего надо от старого еврея? Антон, как вышел из подвальчика, сразу же остался ждать появления Рувима, а тот все не шел и не шел. Когда же компания евреев вышла, парень его окликнул, тот остановился. Остановились и его собеседники. Не увидев в парне никакой опасности зять Лойка подал знак и его оставили один на один с Антоном. Поначалу их разговор не складывался, но Антон, наконец, переборол страх и сказал, кто ему нужен и от кого он пришел. Имя Гната Горилки было Рувиму, по-видимому, знакомым. Во всяком случае вскоре они подошли к домику Лойко. Он был не слишком большим, довольно таки старым, и его окна уже почти что сравнялись по уровню с землей. Но внутри дом был недавно отремонтирован, чистенький, аккуратный. Так что не судите только по внешнему виду, часто надо и внутреннее убранство осмотреть. Но долго смотреть на внутреннее убранство Антону не пришлось: Рувим отвел его на кухню, куда вскорости заявился старый Лейба Голдберг, которого местные жители прозывали Лойко. Увидев принесенный самогон взгляд Лейбы потеплел.

— Так что тебя пґивело сюда? — Лойко сел напротив Антона, отрезал от буханки хлеба пару грубых ломтей, налил в стопки самогона, после чего только стал ожидать ответа юноши.

— Мені на той берег потрібно. Дуже потрібно. На ТОЙ берег. Гнат казав, що тільки ви й можете допомогти, більше нема кому.[1]

— А с чего это Гнат стал к тебе такой добґый? Ґаньше он в благотвоґительности замечен не был... — старый еврей и не думал довериться неизвестному человеку, он пока что прощупывал парня, старался понять, кто он на самом деле, а вдруг, провокатор? ЭТИ могут кого угодно подослать.

— Він мого батька кращий друг. Архип Майстренко, він каже, ви повинні знати.[2]

Антон с замиранием сердца стал ждать ответа старого балагуры. А тот просто кивнул ему и произнес:

— Пей!

Они выпили. Антон, которому сегодня уже и в подвальчике изрядно досталось, чувствовал, что ему достаточно, но не мог не выпить, понимал, что так было надо. Рука сама собой потянулась за малосольным огурчиком, в то время как Лойко закусывал черным хлебом с превеликим удовольствием. Внезапно он спросил парня, по-видимому, оценив степень его опьянения:

— А как пґозывают Аґхипа в селе?

Антон неожиданно вздрогнул, потом посмотрел на Лойка и сказал:

— Та ж ми, Майстренки, Мічені, так й прозивають, та й мене теж.[3]

И Антон указал на свой шрам. Лойко в ответ только лишь горько усмехнулся. Парень действительно был очень похож на отца. Можно было проверку и не устраивать, да силы привычки — осторожность, взяли верх.

— И чего тебе на тот беґег пґиспичило? Да не мое это дело. Пґиспичило, так пґиспичило, каждой собаке блоху не вычесать, так зачем мне, стаґому бедному евґею знать каждую мысль в твоей молодой голове?

— Я не можу тут залишатись, мені конче потрібно там опинитись. Допоможіть, Христом Богом вмоляю![4]

Лойко снова ухмыльнулся, его умиляло, когда еврея упрашивали Христом Богом, в которого старый Лойко не верил. Но искренность юноши он все-таки оценил. И в самом деле, какое его дело, что привело сына Архипа к нему? Привело, значит так надо, значит судьба так распорядилась.

— А такая стґанная безделушка, как деньги у тебя есть, молодой человек? Я ведь задаґом никого никуда доставлять не собиґаюсь. Задаґом сейчас даже коґовы на скотном двоґе не телятся. Да и не моя эта ґабота, человеков туда сюда пеґевозить, я уже давно балагуґой не хожу.

— Є в мене гроші, є. Візьміть, скільки вам потрібно.[5]

И Антон простодушно вывалил на стол перед старым Лойко все его деньги. Старик задумчиво почесал голову и сказал:

— И что мне с тобой, пґостотой сеґмяжной делать скажешь? И учить тебя уму-ґазуму не смешно, и таки в свет выпускать опасно. Собґался-то надолго?

— Назавжди.[6]

— Ну… Скажем так, что моей тете Соне такой ответ не был бы по душе. А я пґимеґно таки пґедполагал. Деньги собеґи. Они не любят так на столе валяться. Утґо вечеґа мудґенее. Иди-ка ты спать.

Постелили, если это можно так назвать, Антону на сеновале, в небольшом сарайчике, впрочем, ночевать на сеновале юноше было не впервой. Ночь была тиха и спокойна. Ветер не шевелил листву, было слышно, как тонко подвывает во сне сторожевой шелудивый пес, как крадется по крыше кот, это только говориться, что кот ступает неслышно, а если он хорошо откормленный, то еще как слышно. Такой привычный запах сена на этот раз уснуть не помогал. Сон не приходил. Антон задумался. Он тщательно скрывал от всех истинную цель бегства, даже от себя тщательно скрывал. Но время все равно расставит все на свои места. Сейчас, когда он был так близко от цели, Антон опять стал взвешивать все, и его стали терзать сомнения в правильности выбора. И все-таки, все-таки, все-таки… чего сделано не изменить.

Ночь на городском сеновале заметно отличалась от ночи на сеновале в селе. Казалось, что маленький городок совершенно не засыпает. Что ночью в селе? Заухает сова, от ночного зверя зашуршит куст, где-то забрешет собака, привлеченная странным звуком, и только под утро начнут просыпаться птицы, своим щебетом заполняя все небо — от края до края. А тут же все иначе. Скрипы, какие-то звуки не спящих животных, шаги, пусть отдаленные, скрипы — вся эта какофония городского бытия не давала Антону никак сомкнуть глаз. Конечно, на самом деле, он не мог заснуть совершенно по другой причине — слишком много событий произошло за этот день, событий для него судьбоносных. Он стоял на перепутье, и куда выведет его дорога — не знал совершенно.

Из трех сыновей Архипа Майстренко, так получилось, Антон был самым спокойным. Нет, он не был маменькиным сынком, мог постоять за себя, о чем свидетельствовали не только шрам на лице, но и частые синяки — приходилось отстаивать правоту кулаками. А частенько братья шли против других парней плечом к плечу, благо, отец привил им чувство братского плеча. Вот только сам драки Антон не искал, на неприятности не нарывался, а если и приходилось отстаивать себя, так только потому, что его задирали и пытались обидеть или оскорбить. Работу делал по хозяйству беспрекословно, отцу и матери не перечил, был, почти что идеальным сыном. Единственное «но», смущавшее Архипа было то, что сын с юных лет увлекся религией.

Сам Архип был человеком верующим, ну в каком-то понимании этого слова: его крестили, с родителями ходил в церковь, но война сделала его слишком черствым, каким-то каменным. Нельзя сказать, что он разуверился в Боге, но и помощи божьей как-то не чувствовал. Он не стал атеистом и не стал большевиком, но к вере в Бога относился с иронией. Как-то недоверчиво. В их доме по-прежнему совершались обряды. По некоторым воскресеньям и на большие церковные праздники они ездили семьей в город, где церковь еще не закрыли. У них в селе это сделали еще в двадцать шестом. А вот Антон, и Архип чувствовал это, верил истово, честно, на его взгляд, слишком увлеченно.