Не скоро вернулся атаман. Да и вернулся он сам не свой. Лицом белый, губы синие, весь трясется. Влез в лодку и упал в нее замертво.
Княжне персиянской самой пришлось к лагерю стругом править. А когда дошел челн до войска, увидели сотники, атаман их мертвый на дне лежит. Быстро круг созвали из соцких и тысяцких — совет держать, как войску без Стеньки быть и кого винить в смерти его. И решили кругом, что отравила атамана ведьма басурманская. Хотели тут же утопить ее, но то ли Фрол, братец Стенькин, глаз на нее положил, то ли Васька Ус затеял допрос учинить ей с пристрастием, только не бросили дочь Мериханову[184] в воду волжскую. На цепь посадили — судьбы своей ждать.
А сами задумались, как хоронить вождя своего. Под крестом в земле или в струге огненном на волжской волне. Пока решали, тут старец один объявился. Не испугался ушкуйников, смело к Фролу, брату Степанову, идет и, глядя в глаза, говорит, что рано хоронить лихоимца. Три дня велит держать Стеньку в челне, только пологом накрыть от пауков, мух и гадов. Коли смрад пойдет — хороните, говорит, не мешкая. А если не возьмет тление его, оставьте, кажет, как есть, до четвертого дня. Очнется — славить атамана, а нет — кол осиновый в сердце вогнать, в яму глубокую закопать, да известью негашеной присыпать.
Платон повернулся к Ромке и приложил ему к сердцу ладонь. Деримович отшатнулся, но все же сумел выдавить из себя улыбку.
— Стращаете, Платон Азарович? — заразившись от учителя архаичной лексикой ушкуйников, спросил Деримович.
— Переживаю за тебя, недососль. Нелегки экзамены олигарховы.
— Ну и как же Стенька бессмертным, то есть несмертным стал?
— После ключа подземного и сделался. Хлебнул он водицы живой — молока девы. А хлебнул — что женился. Если не умер сразу — других невест не щупать тебе боле. С этих пор Влажная единственна жена твоя. Вот и Стенька, до того памятного дня сам собою был, а молока девы испил — весь из себя и вышел. А на место его другой Степан Тимофеевич Разин родился. Не простой атаман, а самой Влажной помазанный. Не разбойник какой — бунтовщик государственный. Был вором Стенька, а сделался самозванцем. И пошел он Москву воевать. И не грабежу ради, а правду Ее учинять между двух истин…
— А что с княжной-то его сделалось, если он того, других девок щупать не мог, кроме Влажной?
— Утопил он ее — по обету. Точнее, не просто утопил, а в ундины[185] Влажной пожертвовал. Скоро свижусь с красавицей его на купании Большом.
— Ну и какой из него суженый теперь, жениху не голова в первую очередь нужна, а головушка, или, как вы ее там называете, маковка, — справедливо заметил Ромка.
— Усекли его, сам знаешь. Да только усекали так, что палачи сами едва не обделались. Несмертного усекать геморройно однако. Они его рубят, а он кричит. Голову с плеч — а она матюгается. Так и крыла балда его палачей, воевод и бояр, пока с лобного места до реки катилась. В Москву-реку упала и по дну до самой Нижней Волги и доканала[186]. Ну а дальше — история тебе известная: жизнь-несмерть в ожидании, просьбы да стенания. А сегодня и до тебя добрался ушкуйник злосчастный.
— Жаль Степку, мается, — изобразив на лице горестную гримасу, сказал Деримович, — мысли крамольные, они ведь в голове все время чешутся, а инструменту нету для их утоления. А вы, что ж вы, братья-адельфы? Степка, можно сказать, из шелухи Братство вытащил, а вы ему даже имитатора какого-нибудь не приделали для супружества.
— Со Степкой потом разберемся, — вспомнив, о теоретическом минимуме, резко оборвал Деримовича Платон, — а теперь… идем к Херу!
Ромка ухватился за спинку железной кровати, да так, что не оторвать.
— Не пойду, Платон Азарович, не пойду ни к какому Херу, — сверкая глазами, твердо выговорил он. — Пальцы лизать, в луже тонуть с мертвяками, с головой разговаривать, а теперь еще на Хер добровольно идти?.. Увольте!
— Увольте! — передразнил ученика Онилин, покрыв ладонью побелевший кулак Деримовича. — У кого манер дешевых набрался, недососок?
— С манерами или без, а не пойду я на Хер, и все тут, — взъерепенился Ромка.
— Да ногами-то ходить и не надо, — рассмеялся Платон и хлопнул ученика по спине. — К Херу мыслию приближаются.
Ромка от удара ойкнул и, кажется, успокоился.
— Мыслию давайте, куда угодно приближусь, хоть к Херу, хоть к этому, самому Сатане, — поспешно согласился он.
— Ну, это ты такой храбрый, потому как не ходил еще ни к кому мысленно. И к тебе не приходили дундуки разные.
— Мыслию не ногами, за палец никто не укусит, — убирая руку со спинки, бойко тараторил Роман.
— Ну и чудненько. Значит, быстро сказы пройдем, — заключил Онилин, усаживаясь за потертый фанерный стол на толстых ножках.
Ромка взял табурет с раритетной дыркой под руку, пододвинул его к столу и сел рядом с мистагогом. Заглянув через плечо наставника, он увидел странные каракули, выходящие из-под пера церемониарха.
Первая закорючка оказалась обыкновенным знаком доллара $. Вторая была похожа на слово SOS, только с зеркально отраженной конечной буквой S. Также не совсем обычно смотрелись и шейки крайних букв: они были утолщены и раздвоены на конце, отчего вся композиция выглядела, как стоящее промеж двух змей яйцо.
Пока Ромка рассматривал первые два знака, Платон нарисовал третий. По сути, это была копия второго, только в зеркальном отражении здесь была написана первая S. Получался тот же овал в змеях, но при этом вставшие на хвосты кобры смотрели в противоположные стороны, как будто находясь на страже чего-то дорогого и важного.
— Прикольненько, — провел ладонями по столу Деримович, — это и есть эмблема Братства?
— Я бы сказал, символ, — поправил ученика Платон, — точнее, два символа. Для той и этой стороны «⨀».
— Ну чё, нормально, — одобрил эмблему неофит, — по эту сторону — сосать-наслаждаться, по ту — всем отсосать!
— Мыслишь верно, но плоско, — усмехнулся Онилин, не уставая дивиться и даже завидовать сосабельным инстинктам подопечного.
Тем временем из-под его руки выходили все новые и новые символы. Среди них был и знакомый Ромке с детства крючок — § — параграфа, восьмерка простая и положенная набок, означавшая бесконечность, были и менее знакомые знаки, та же вписанная в круг буква S отдаленно напоминала лого «Пепси», а заключенная в кольцо свастика, состоящая уже из четырех S, была похожа на обыкновенную пуговицу. Потом рука мистагога начала выводить двух свившихся вокруг центрального шеста змей, образующих три кольца, и Ромка заметил, что дизайн знака опять сводится к прямой и букве S.
Пририсовав к верхушке шеста крылатый диск, Платон поднял глаза на ученика и спросил:
— Это что?
— Знак, — невозмутимо ответил Деримович.
Онилин повернулся и через плечо взглянул на часы. Восполнять пробелы в полученных, а скорее в неполученных кандидатом на чурфаке знаниях было абсолютно некогда. Им бы генеральное предание пройти, да в стихиях освоиться.
— Это Кадуцей, или жезл Гермеса. А вот это, — и Платон ткнул ручкой в разделенный S круг, — «инь-ян», а по-нашему «слово в силе» и «сила в слове». Та же самая дуада при выходе за пределы плоскости дает восходящую спираль, как на Кадуцее или в ДНК. И все это явные и сокрытые знаки братьев в молоке, Союза СоСущих. Запомнить легко, СС, два змея, два серпа и между ними правда «⨀». Выходит SOS, Society of Sucklers, Союз СоСущих.
— Ну, опять дребедень пошла, — заскучал Деримович. — Давайте уже от саклей к Херу перейдем.
— А мы уже в нем, — произнес Платон, показывая ручкой на перечеркивающую S палку в знаке доллара. Вот он, Хер запредельный, вокруг которого все и вращается… И в пустоте бесконечной Плеромы силы полярные держат его, Гуны цветные, нади кривые. Хер — Осириса остов, кость воздвижения, плоть умножения, скипетр почтения, жезл излечения, будь же готов[187]!
