— Знаю… только как я сосалом презрение выкажу?

— А у нас тут не театр, чтобы сценки разыгрывать. Но незапятнанных здесь быть не должно, — утверждая это с видом глуповского градоначальника, Платон повращал глазами и, как будто что-то заметив, уставился в левый дальний угол зала.

— Нашли? — спросил церемониарха подопечный.

— Обнаружил, — сказал Онилин и трижды топнул ногой в истертый паркет.

Получилось довольно громко. В зале воцарилась мертвая тишина. Платон поднялся во весь рост и громко объявил:

— Незапятнанный среди нас. Внимайте, братья.

Онилин остался стоять. Вслед за ним встали и остальные участники собрания, обнажая свои рудименты. В углу партера и на галерке балкона раздались панические возгласы и призывы к бегству. То всполошилась просочившаяся опазиция, которая всерьез решила, что именно она представляет опасность для «молочных братьев». Все смельчаки, конечно же, счастливо сумеют избежать поимки и расправы. С этой целью их сюда и заманили, чтобы они сами смогли подслушать величайшие тайны закулисы, а потом выставить братьев в их истинном, разумеется неприглядном, свете. Все шло как по маслу. Недаром Платон Онилин прослыл мастером подобных представлений. Хотя и без накладок не обошлось. Один из приглашенных териархов был не проинструктирован насчет псевдолазутчиков, и его грозная шира едва не сгубила юркого журнаша, то ли из желтого, то ли из красно-коричневого лагеря. Слава Боггу, оказавшийся рядом сосунок быстро нейтрализовал смертельный укол — фактически убитый журнаш поднялся с таким видом, как будто видел самого Вседержителя, и чуть опять все не испортил, оставшись стоять с открытым ртом. Только получив легкий разряд одного из окочуров, он, прикрыв голову руками, бросился догонять своих.

А настоящий незапятнанный сидел по центру партера, спрятавшись под давно не используемый аппаратный стол.

Огромная лапа Сахим Бея выдернула лазутчика прямо под рудименты ощетинившихся адельфов. Лох был бледен, как полотно. Зубы его стучали, узкие плечи незапятнанного трясло, но глаза… глаза его горели огнем дьявольской, неистощимой ненависти.

Сгрудившиеся вокруг пойманного лоха адельфы вытянули носы и губы, териархи обнажили свои мощные ширы. Рудимент Бея, томно извиваясь, прошелся по спине добычи, нащупывая кончиком устье лоховища.

— Неширянный! — на диалекте позднего Брежнева, пытаясь удержать разбухший орган от инстинктивных действий, выдавил из себя Сахим. Но каких трудов это ему стоило! Сок желания так и капал с нижней губы Бея, а его орудие непроизвольно, чуть не разрывая териарху рот, сокращалось, норовя тайком от хозяина вонзиться в девственный рудимент незапятнанного.

— Сахим! — окрикнул териарха Платон.

Сахим вздрогнул и медленно обернулся, пытаясь помутневшими от желания глазами обнаружить источник помехи.

— Сахим, — еще раз, но уже с командно-презрительными нотками произнес церемониарх, и шира Бея стала медленно, с явной неохотой убираться внутрь. — Ты забыл, через него «стоящий на входе» перешагнуть должен. Богг послал нам незапятнанного для испытания силы грядущего сосуна.

На последних словах шира Бея вздрогнула и как-то очень быстро скользнула внутрь.

Теперь неширянного, точно редкого зверя, осматривали со всех сторон, по ходу обсуждая факт исчезновения этого подвида лохов. Сам же пойманный лазутчик оставался абсолютно нем: ни лозунгов, ни проклятий, ни мольбы. Настоящий незапятнанный. Восхитительная находка для кандидата в сосунки.

Платон подал знак стоящим наизготовку лохобоям, и те, резко подавшись вперед, начали вязать шпиона — да с таким рвением, что сладостный аромат его девственного лоховища грозил неисправимо испортиться адреналином отчаяния и ужаса.

Церемониарху пришлось вмешаться еще раз: он цыкнул… да, просто цыкнул, но этот привычный для мелкой гопоты звук, только рожденный не зубной прорехой, а изданный глубинными отделами спрятанного во рту рудимента и усиленный интрасосальным резонансом[148] до иерихонской фуги, звучал до того устрашающе, что лохобои вмиг обмякли и сделались подчеркнуто толерантными: с грацией медсестер они деликатно оторвали пленника от пола и нежно, но при этом настойчиво стали распрямлять его заломленные за спину руки.

— Ромашок, — потирая от удовольствия ладони, шепнул наставник ученику, — уходим.

Деримович, закатив глаза в каком-то чувственно-мыслительном экстазе, не отреагировал. Пришлось воспользоваться испытанным средством — легкий удар в копчик — и недососок, впервые в жизни нюхнувший неширянного, пришел в себя.

Платон тихо, по-детски стесняясь, прыснул в кулак заливистым смехом:

— У тебя сегодня не халява, а просто счастье какое-то в саду Едомском! — Взяв ученика за лямку шортов, повеселевший наставник потащил своего подопечного к выходу из зала.

— Странно, — вытирая губы и причмокивая сосалом, произнес Деримович. — Хочется сделать с ним что-то такое… — теперь он смотрел в окно, за которым уже клубилась теплая волжская ночь. — А чем, не знаю.

— Чувствуешь прямо в точку. Остальное приложится.

Миновав холл, они прошли сквозь свои отражения в вестибюле и выбрались наружу — прямо под россыпь набирающих силу звезд.

— А это правда, дядь Борь, что мы не отсюда? — обшарив взглядом Млечный Путь, спросил Деримович.

— Ты о чем, мон хер[149]?

— Я о Родине, о чем же еще?

— О Родине? — Платон посмотрел на Восток, где прямо над горизонтом восходила Минтака, первая ласточка пояса Ориона, — так о Родине только лохи саратовские вопрошают.

— За лоха еще ответить придется, Платон Азарович, а Саратов, верно, Родина моя, — почти с гордостью произнес Деримович и выпятил губу в доказательство того, что основным рудиментом у него не лоховище числится.

— Братьев тебе здесь пока не назначили. Так что сосало свое раньше времени не распахивай… — поставив на место недососка, Платон задумался и вдруг ни с того ни с сего спросил: — А может, ты и в Астрахани ошивался?

— Было дело, дядь Борь. Там, можно сказать, первые университеты свои проходил.

— Университеты… — хмыкнул Платон, — не Пешков, поди, вдоль Волги расхаживать.

— Ну я эти баржи не тягал, конечно, но Волга мне как мать родная. Самара — это вообще песня.

— Сама Ра? — переспрашивал ученика Платон, еще не придавая значения географии его становления.

— Самая что ни на есть Самара.

— Самая-самая… — бормотал про себя Онилин, не обращая внимания на ученика.

— Платон Азарыч. — Ромка дернул мистагога за боковой карман и показал пальцем в небо. — Так где она?

Онилин взял своего недососка за поднятую руку и направил ее на освещенную фигуру идущей прямо на них Матери воинств.

— Вот она, не видишь разве?

— Ну это же не земля. Баба бетонная, — возразил ученик.

— Это ей и скажешь, когда к ногам ее поползешь и меч примешь. — Платон снова поднял руку Деримовича верх, повторяя жест зовущей амазонки Вучетича.

— Меч? — Ромка повернул полные изумления глаза к наставнику. — Да в этом мече жить можно.

— Можно не только в мече, но и мечом, — загадочно произнес Онилин и потянул руку недососка вниз.

— А… — начал было свое вопрошание мюрид, но Онилин приложил палец к губам.

— Да… сосалом, разумеется, легче, — мистагог говорил это вполне серьезным тоном, хотя вид у него при этом был игривый, — но представлять, как это, мечом — рраз! — настоящему олеарху все же потребно.

— А для чего, дядь Борь? — спросил наставника Ромка.

— Как для чего, Маат тебя не носи! — гневно зыркнул на своего недососка Платон. — Для баланса двух истин, конечно. А так припадешь к сладкому и забудешься — мол, все само течет и в рот попадает, и никто за спиной не стоит, и лохос ножками не топчет, и не шалит, и даже не лопочет.

— Что-то вас опять, Платон Азарыч, на Воздвиженского пробило, — перебил учителя Деримович.