— Правильно, — неожиданно согласился Платон. — А где оно находится, нижнее отражение, и чего оно отражение?
— Ну, может, этих, верхамов, или низаров, которые в хохоте.
— Не в хохоте, недососль, а в Хохот. В Древе, о котором ты уже типа знаешь, раз я с тобой разговариваю, есть еще одна сфера, лежащая ниже Царства, отражение его в область шелудивых теней, и в то же время она — нижняя Корона, имя ей, очень тайное, заметь, Хохот. А Хохот — это множественное число Хох, ибо двулика она: и Ох, и Хо, туда — страдание, обратно — насмешка, а потом наоборот, что тогда получается?.. — Платон подождал мгновение и ответил за нерадивого ученика сам. — Правильно, Уроборос[83] — цепь нескончаемых причин. А это инверсия и диверсия, карнавал и гримуар, краса и гримаса. Там, в ее владениях, все и переворачивается. С ног на голову. Поэтому низар там выше верхама, слабость превыше силы, слово дороже денег, интерес уступает чести, мщение ниже сострадания, любовь теснит наслаждение. Туда-то и летит вся твоя нешамская шелуха. Олухи называют это место раем. Мы это называем царством олухов, той стороной «⨀».
— Ну это вы загнули, Платон Азарович, — перебил наставника Деримович, — насчет шелухи нешамской[84]…
Платон внимательно посмотрел на невинное лицо недососка и задумался вот над чем: то ли этот двоечник тупит по невежеству, то ли дурнем только прикидывается, а сам вникает в тонкости душевной организации не хуже Абулафии[85], если запросто высшую душу от низшей отличает.
— Да, больно круто завернули, — продолжал меж тем кандидат в сосуны. — Не втыкаюсь я чего-то. Еще и олухи какие-то появились.
— Олухи — это отражение лохов в мир шелухи[86]. Воткнешься, когда искупаешься, раз тебя на чурфаке[87] ничему не научили. А с Чурайсом, я тебе скажу, вообще разбираться пора: пока он свои чубаят про электрические реки слагает, учебно-воспитательный отдел насквозь прогнил, — если даже с его собственным окочуром обращаться не учат, что тогда о плановой аналогии говорить. — Платон завершал тираду в полном раздражении. Хотя он и понимал, что новая генерация сосунков столь же, если не более, эффективна в сосательном деле, все же сознание он ставил выше рефлексов, потому как дай волю бессознательному, так и Братство лишним покажется, и вся пирамида начал полетит ниже своего основания, и на месте стройной конструкции образуется гигантская воронка, пирамида наоборот… — да, так и будет, Данта сюда не зови.
Рома смотрел на учителя такими восхищенными глазами, что Платон на мгновение оттаял.
— Халява, дядь Борь, — улыбаясь, напомнил сосунок-недоучка.
— Халав — это ритуальная раздача бесплатного пятничного молока перед главными церемониями, — с усталостью в голосе ответил Платон.
— Я в восхищении, Платон Азарыч. Недаром о вашем глубокомыслии легенды ходят. Какое счастье быть у вас в кандидатах. Теперь-то я понимаю, как вы смеялись над этими, низарами, когда проекты свои называли: «Лоховаз», «Авва».
— Авва, да, — до сих пор горжусь. Под отчую длань многие тогда полезли, хотя о том, что «отцу» отдают, догадывались единицы. Ну а Лоховаз — это ты придумал, Рома, хотя и с ним все непросто. Может, сам до правды доковыляешь. Хотя бы до одной, коли тебя брачной метафизике обучили. — Он сделал паузу и взглянул на недососка, ожидая увидеть хотя бы отблеск понимания на его улыбчивом простоватом лице. — Ну той, что в основе любых альянсов лежит.
— Ну, как сказать, дядь Борь, — уклонился Рома и тут же пошел в наступление. — Лого, понятно, логос — слово, а ВАЗ, ваз, вас, — не понимаю, честно говоря, не завод, это точно, а что? Лого вас. Лого нас? Ерунда, — продолжал размышлять мюрид. — Что еще, ваза какая-нибудь, — сказал он, улыбаясь своей очаровательно-застенчивой улыбкой прогульщика.
— Вижу, — перебил его Платон, — иерогамию ты прощелкал, как и предание, впрочем. Может, ты вообще все прощелкал, и, о ужас! Невежество уже не преграда для вхождения в Братство. Еще немного, и эволюционная петля замкнется: от всей гносеологии сосания останется учение Павлова: стимул — рефлекс — наслаждение. Без торможения. Без тормозов, короче. Ужасно. Ужасно… — Платон скорбно помолчал и наконец-то пояснил таявшему от нетерпения Роме: — Логоваз — это брак сперматического логоса с женской субстанцией силы, выраженной одним из символов Граали[88] — вазой, — и ты был близок к истине, мон ами[89], — что говорит о больших способностях и полном отсутствии тяги к рациональному мышлению.
— А на хрена оно мне, дядь Борь, мышление рациональное? — честно признался Рома.
— Схемы всякие выстраивать, — пояснил Платон и вдруг неожиданно почувствовал в себе бухгалтерскую пустоту Сальери.
— Дядь Борь, вы извините, конечно, но я схемы эти вижу, как вы за километр лоховище. Даже неловко бывает. Партнеры считают чего-то, компьютеры насилуют, а я беру и рисую все сразу. Нехорошо это, наверное.
— Это Рома, замечательно, хотя и не избавляет тебя от тренировки мозга. А если то, что ты говоришь о своем чутье, правда, то ты уже не просто недососок, Рома, и даже не будущий сосунок, да вольешься ты в ряды Братства! Получается, ты сосунок нового типа, избавленный от ненужных навыков прошлого.
— А какие навыки, Платон Азарыч, — считать, что ли? — спросил Моцарт финансовых схем.
— Останавливаться там, где надо идти дальше, переступать то, что можно обойти, ну и наоборот соответственно.
— А что здесь такого, просто заморачиваться не надо на чуши всякой.
— А убийство? — вдруг ни с того ни с сего резко спросил Платон.
— Что убийство? — сделал непонятливые глаза Рома.
— В арсенал возьмешь, если припрет?
— Если припрет, дядь Борь, ноги делать надо, мокруха тут не поможет, а вот как финансовый инструмент мочилово полезно бывает. Я так думаю, убийство есть продолжение бизнеса другими средствами.
— Сам сочинил или какой-нибудь бизнес-Клаузевиц[90] придумал?
— Почему бизнес? — лохнес[91], как его, Клаузевиц. Его сортирным еще величают.
— Поосторожней с ним.
Из репродукторов вновь раздался звук горна и бодрый женский голос произнес:
— Уважаемые братья ооциты, овулякры и сосунки, а также гости и халявщики. Вы все приглашаетесь к раздаче.
— Прям как млекопитающих каких зовут, — возмутился Рома.
— Млекопитающих доить гонят, а мы пока что млекопитаемые, поэтому иди к поилке и смотри, чтоб сосало не отдавили, — наставлял своего недососка Платон, — вон за теми присматривай, — прибавил наставник и кивнул головой в сторону каких-то малоприятных братьев.
— Эти что, тоже адельфы? — удивился мюрид, разглядывая небрежные прически стоящих у раздачи делегатов.
— Нет, это артизаны[92]. Думают, что типа просочились, а на самом деле их всех до единого на секреты халявы приманили. Халява, она же сладкая, почти халва.
— И кому они нужны, артизаны эти? — спросил Рома, разглядывая странного человека с ярко крашенным ежиком на голове, в нижней части которой зиял огромный рот палео-, а может, и вовсе питекантропа с мощной челюстью и крупными зубами. Примечательнее же всего в нем были длинные, беспокойные, словно отдельно живущие руки, которые он все время пытался засунуть в зашитые по Уставу голубые карманы.
— Тайны раскрывать будут. Не все, конечно. Кто-то сплетни распускать умеет. Кто-то возмущаться любит. В общем, нужный народец для маскировки.