Разрыв с внешним миром для многих, особенно тех, кто не расставался со средствами контроля даже в супружеских (и не только) спальнях, происходил болезненно. Конечно, условия проживания в пионерском лагере «Красная Заря» сильно отличались от излишеств «Хилтона» или «Арарата», но все же и с австралийской темной хижиной для половозрастных церемоний чистую свежепобеленную палату с двумя кроватями и прикроватными тумбочками, с удобствами в конце коридора и белыми занавесками на окнах было не сравнить.

В синих холщовых штанах и белой сорочке с короткими рукавами Платон Онилин вошел в свою палату, на которой усилиями местного локапалы красовался алюминиевый номер 13.

Через несколько минут в дверь робко постучали. Появившийся на разрешающее «да» молодой человек был похож на переросшего себя пионервожатого, двигался он не грудью и не боком, а как-то подныривая под невидимую волну впереди себя, при этом его будущий ученик все время застенчиво улыбался и, кажется, готов был пожать не только любую протянутую руку, но и все прочие ручки, от дверных до перьевых, включая никелированные набалдашники кроватей.

«Далеко пойдет», — подумал о своем подопечном Платон и спокойно проигнорировал протянутую кисть. Улыбка на лице вошедшего стала еще шире, а глаза излучали такой мощный поток любви и тепла, что Платону пришлось смахнуть влагу с гладкой части вспотевшего черепа. «Нет, этот пойдет еще дальше».

— Меня вот это, ну эт самое, — начал свою интродукцию неофит, и Платон понял, что его подопечный, как и все его собратья, страдает асимптотической формой афазии, или, иначе говоря, его внутренний жест хватания настолько опережает словотворение, что в речи цель говорения практически никогда не достигается. И чем выше степень афазии, тем быстрее и чаще достигаются практические цели. — Меня к вам приставили, Платон Азарович, для ускоренного прохождения курса молодого сосуна.

— Так ты еще в недососках ходишь или вообще в овулярах?

— Не, не понимаю, может быть, вы хотели сказать в авуарах.

— Я хотел сказать, э-э-э, — тянул Платон, уставившись на неофита. Тот догадался с третьего «э».

— Амор Нах, — гордо сказал его протеже.

— Эээ, Амором ты после третьего заплыва станешь, если в двуликие примут, а пока что Ромкой побегаешь.

— А я, как это, не согласен. В Уставе это, нет такого положения, что неофит того, двуликим не может быть. Сосуном, да, сосуном только через плавание. А то, что двуликих всегда после трех заплывов назначали, так это ж чистый, как его, эмпиризм. Мне вот Амором лично арканарх называться позволил.

— Ты что мелешь, недососок? Что за арканарх такой?

— Да вы не бойтесь, Платон Азарыч. Меня уже давно кооптировали за совокупность заслуг. Вот только не посвятили по-человечески, тьфу, чисто по-братски. Потому и таинства для меня — пустой звук. А мне хочется… На всю глубину чтобы. И к заплывам без таинств нельзя. Здесь уже, сами знаете, Ее воля.

— Ну и круги пошли по водам Дающей. Наха в Братство кооптируют ровно комсоса какого — во вторые секретари. Двуличие дают из прихоти. Еще скажи, что самого Сокрытого видел. Во плоти, хе-хе!

— Во плоти не видал, конечно, но с экранной аватарой общался.

— Да эту аватару тебе любой компьютерный лох сгондобит и адреса нужные подставит.

— Не-е, Азарыч, аватара сертифицированная была. Арканархи лично присутствовали. Его воля. Зуб даю.

Платон смотрел в окно на площадку для линеек с гипсовым горнистом и салютующей пионеркой, оба уже инвалиды второй, а то и первой группы, а взгляды у них все еще где-то за горизонтом. Ромка вроде застал лагеря еще живьем: и салюты успел зорям отдать, видно, и торжественные обещания довелось ему на линейках зачитывать. В комсомоле наверняка не последним ходил. Оч-чень талантлив, засосыш. За три реплики сумел незаметно перейти от заикания на каждом Платоне Азаровиче до почти райкомовского отчеимства. Дай такому волю — в шесть секунд «затыкает».

— Зубы побереги, за всякое «отвечу» по единице давать — стоматологов не наберешься, — сделал воспитательный выпад Онилин. — А вот слов, я вижу, ты набрался, только связи не чуешь.

— Ну, Азарыч, за тем и пришел — твои вводные все сосунки цитируют, говорят, не голова — целый Храам — такую пирамиду построить. Непревзойденный гений.

Платон знал, что под грубой ритуальной лестью скрывалось вульгарное номенклатурное хамство, но психосоматике, увы, не прикажешь — по коже при слове «гений» побежал приятный шелковый озноб.

— Ну-ну, завелся, медовый. Густо мажешь, пригодится медок еще. И в Кремле сладкое любят.

— А в Лугдунуме твоем, Азарыч, все чай с овсом? Да туманы?

— Вашем… перекормыш, вашем… — холодно произнес Онилин и с видом прозектора оглядел недососка. — И какие, к херу, туманы, Рома. Жара такая, из дома в машину, из машины в офис. Выгляну на улицу, не Англия, а Эмираты — бурнусов не счесть.

— Смешалось все, Азарыч. Брать стали от земли много, а как отдавать — все в рассрочку норовят, — нахмурив брови, то ли серьезно, то ли с предельно утонченной иронией сказал Рома и заглянул прямо в глаза наставнику.

— Да, сосунков много развелось. Припали к персям матушки-земли. Не оторвешь. Ты-то с чем пожаловал, почвенник, земля тебя не носи.

— Я с чем? Я с жаждой, — нашелся Рома.

— Жажда тут у всех — не нарадуешься. Меня инструмент твой интересует.

— Вы, Платон Азарович, зря так думаете. Я нормальный, у меня и жена есть, — отойдя на один шаг от наставника, сказал ученик.

— Жену для совала прибереги. А мне изволь сосало предъявить. Не за красивые же брови тебя в адельфы кооптировали.

— Сосало? — переспросил Рома и поджал губы, словно скрывая свою щербатость.

Платон решительно двинулся к Роме. Тот прижался к подоконнику.

— Рот открой, — резко сказал он ученику. — Быстро, а то Ширяйло приставлю.

Рома открыл рот, сильно, до белизны прижимая верхнюю губу к зубам. Платон решительно, как заправский дантист, взял в левую руку затылок подопечного, а двумя пальцами правой отодрал от зубов поджатую губу. Заглянув внутрь, он сказал «у-у», что означало высшую степень удивления отвыкшего от этого чувства наставника. Вернув губу на место, Платон посмотрел прямо в стеклянные Ромины глаза и сказал уже членораздельно:

— Плюс двенадцать. Потрясающе.

— Что, меня не примут? — то ли с испугом, а может, и с тонкой издевкой спросил Рома.

— Ты что, правда, не знаешь, — удивился Платон. — Смотри, — сказал он, берясь за свою верхнюю губу.

— Ой, как у меня! — кажется, искренне воскликнул будущий сосун-адельфос.

— Плюс десять, и это считалось максимумом до… до тебя, — признался Платон, не скрывая учительской зависти к более молодому и талантливому ученику.

— А я уже думал, к кому бы мне обратиться, чтобы рубцы эти рудиментарные удалить.

— Какие рубцы, идиот? Это колонии экстракорпоральных пиноцитов[54] — внешнее, но не единственное проявление избранничества.

— Вот и я думал, на что это похоже. На пиноциты, оказывается, — задумчиво произнес неофит 12-го дана и опять поставил Платона в затруднительное положение: так реагирует либо полный профан — с нескрываемым удивлением, либо очень осведомленный — со скрытой издевкой.

— Все-таки пиноциты — это лучше, чем хвост, — произнес он тестирующую фразу.

— На пиявку похоже, — Рома, кажется, расслабился и уже спокойно обсуждал анатомические особенности сосунка. — Может, из-за них мамка и давала мне до шести лет грудь пососать. Папка нас бросил, а ей, я уже потом допер, видно, приятно было. Мы тогда в общежитии от швейной фабрики жили, одни бабы там — полтора мужика на всех, потом этот у нее появился, отчим, тот еще кабан. У меня с его появлением все и обломилось — полный отсос, короче. Но пока в общаге жили, мне другие девахи давали, а когда я заметил, что бабы без меня уже никуда, я их на конфеты поставил. Чуть зубы не испортил — завались конфет было, потом менять стал, на пистоны, значки, пульки всякие.