Кто же полезет за уткой? Ледесма не будет сам исполнять свое распоряжение. Мистер Алломби — хозяин лечебницы. Хихена, по всей видимости, пытается придумать что-то, что нейтрализует и утку, и коллегу, который ее схватит. Папини хлопает в ладоши.

— Менендес, будьте любезны, — говорю я, смотря прямо в глаза.

— Да, доктор?

Я показываю ей на утку.

Менендес берет окурок, оставленный мистером Алломби на столе после своей игры в мачо, и предлагает его утке. Та приближается и ест эту дрянь. Менендес хватает ее и уносит, не оборачиваясь.

— Действительно, никто не имеет права единолично принимать такое решение, — соглашается Ледесма. — Давайте проведем тайное голосование. Нам нужно несколько бумажек.

— У меня есть, — Папини достает из кармана лист бумаги. — Ножницы?

— Рвите руками, — распоряжается Ледесма.

— Мы можем проголосовать, поставив наши имя и фамилию, — говорит Сисман. — Если, конечно, здесь все — настоящие мужчины.

— Я предпочел бы оставить наши ширинки в покое, — отвечает Ледесма.

— Бумажки готовы, — произносит Папини.

Осталось положить бумажку перед собой и застыть с потерянным взглядом в задумчивой позе. Поднять ручку, покрутить ею в воздухе, изображая упорную внутреннюю борьбу. Я не знаю, что написать на бумажке. Полное имя Сильвии? Крестик? «Да» или «нет»? И если «да», то в ответ на какой вопрос? Все что-то пишут, только мистер Алломби сидит, как сидел. Папини держит в руках две бумажки и растерянно смотрит на них.

— Мистер Алломби не голосует? — Сисман сминает свою бумажку.

— Я плохо говорю по-испански, — отвечает мистер Алломби.

Я раскрываю карту возможностей, разворачиваю ее. Против своей воли воспринимаю все всерьез. Впрочем, почему «против своей воли»? Есть ведь менее затратные варианты, решения быстрые, бесповоротные, ложные, даже бегство. И вот я, всегда веривший в то, что именно мужчины способны на правильные и решительные поступки, должен сделать свой выбор. Наивная вера в тестостерон.

В результате вся карта сводится к одной строчке. Я кладу свою бумажку в кучку, к счастью, не последним. Ледесма бросает ворох бумажек в шляпу, трясет ее, словно мы собираемся тянуть жребий, и начинает доставать их. Затем говорит, что, за исключением двух воздержавшихся, все остальные — за. Собрание закончено. Менендес не возвращается.

На моем подносе овощной пирог, кровяная колбаса, ножка утки, омлет и салат. Это сводное меню за вчера и сегодня. Не думаю, что Сильвия сможет съесть все это. Изобразив дружелюбие (дескать, я выписываю ее), показываю ей поднос и говорю: «Все тебе». Но эта сумасшедшая лишает меня удовольствия удивить ее, она реагирует как ни в чем не бывало, для нее не происходит ничего особенного, она не чувствует себя привилегированной, нет никакой тайной вечери. Я смотрю, как она ест у себя на койке, и наливаю ей вина.

На следующее утро мы встречаемся у парадной лестницы, и медсестра отводит нас к служебной. Оттуда мы попадаем в небольшой холл, где нам подают кофе и тарелку печенья, к которому, впрочем, никто не притрагивается.

— Не думаю, что Сильвия — лучший выбор, — говорит Сисман.

— Самое главное, чтобы она что-нибудь сказала, — отвечает Хихена. — Иначе все усилия окажутся напрасными.

И они смотрят на меня. Они будут смотреть на меня каждый раз, когда речь зайдет о Сильвии.

— Вы знаете доктора Итурральде? — спрашивает Папини.

— Нет.

— В субботу я был у него дома на вечеринке. И представьте себе, ко мне подходит безусый мужчина и представляется как Маурисио.

Он замолкает, и возникшая пауза сбивает нас с толку. Некоторые даже начинают улыбаться, посчитав, что история закончена.

— Я беседую с этим Маурисио, — продолжает Папини, — и он рассказывает мне что-то о покупке сельхозугодий. Пшеница, ячмень, весь этот агроэкспорт. А затем этот Маурисио представляет мне своего брата, который связан с кинематографом. И, вообразите только, его тоже зовут Маурисио. Причем ладно бы первый звал себя Маурисио, а второй использовал какое-то другое имя — нет, у них одно имя на двоих, и все их так и называют. Представляю себе, как их девки мучаются, объясняя своим подругам, с кем же из этих двоих они встречаются.

Повисает еще одна пауза, более продолжительная, чем первая. Все смотрят на него, ожидая продолжения. Папини делает жест руками, словно думая, что бы еще добавить, и те, кто улыбнулся в первый раз, снова расплываются в улыбке, покачивая головой из стороны в сторону.

Затем все набрасываются на печенье, и тарелка быстро пустеет. Мало кто съедает свою добычу, большинство держит печенье в руках. Мы молчим, пока медсестра наконец не объявляет, что можно спуститься вниз.

Идем по коридору, заканчивающемуся дверью, за которой находится лестница в подвал. Лестница упирается в другую дверь, за которой — котельная, а уже за ней — комната с очень низким потолком, в которой стоит машина. Я рад, что захожу туда не первым и не последним.

Ледесма приветствует всех по имени, не добавляя слова «доктор». Сильвия, одетая в обычную одежду, сидит с чаем в руке и указывает нам на стулья, чтобы мы не стояли.

— С чего начнем? — спрашивает Ледесма. — Слушаю ваши предложения.

— Я бы сразу перешел к бифштексу, — говорит Сисман.

Мистер Алломби не понимает ответа, и мы какое-то время разъясняем ему аргентинские мета форы, связанные с мясом.

— Мясо, бойня, смерть, — перечисляет Ледесма. — Мы начнем со смерти. Можно сказать, что, при всем многообразии видов опыта, смерть, будучи вещью чисто умозрительной, не является опытом. А то, что не является опытом, бесполезно для человека. Я понятно излагаю? Но сегодня мы подсветим загробный мир магниевой вспышкой и посмотрим, что она высветит. Кто-нибудь ведет запись?

Я показываю перьевую ручку и тетрадь, в которой запишу все, что будет происходить далее. По крайней мере, так мы договорились с Ледесмой на прошлой неделе. При этом я тайно решил, что моей настоящей задачей (ненависть) будет расширить границы отчета, определить, с какого момента начать запись, не забыть ни о Сильвии, ни об утках, ни о Менендес, вести подробную хронику, не ограничиваясь одной лишь фактологией. У меня еще будет время, чтобы отделить мой личный дневник от дневника эксперимента.

Мистер Алломби усаживает Сильвию в машину. Она сидит в окружении мужчин и с любопытством смотрит на нас.

— Итак, дорогуша, — обращается к ней Ледесма, — через несколько минут я дерну вот этот рычаг, видите? Вы почувствуете немного странное ощущение на уровне шеи. Вам нужно будет сохранять спокойствие, как когда доктор Кинтана делает вам укол.

— Доктор Кинтана никогда не делал мне уколы.

— Нет? — Ледесма смотрит на меня. — Как же так?

— Сильвию лечат ледяной ванной, — поясняю я.

— Ну что-то же вы должны были ей колоть?

Папини улыбается, от него разит лимоном, он вновь переживает свой звездный час. Почему он до сих пор не вставил себе зуб?

— Нет, у меня ни разу не было необходимости делать ей уколы.

— Вопрос необходимости, Кинтана, мы обсудим позднее, — произносит Ледесма, — но то, что вы никогда не делали ей уколы, выглядит подозрительно.

— Вы меня в чем-то обвиняете?

— Вы чувствуете себя обвиняемым, Кинтана?

— Вы — директор, и я никогда подвергну сомнению разумность вашего подхода к выбору персонала.

— У нас завидный штат.

— Именно.

— Разумеется.

Ледесма кладет свою руку на голову Сильвии. Он просит ее, говоря медленно и простыми словами, чтобы она, когда почувствует необычные ощущения в районе шеи, не переставала бы описывать свои чувства, то, что видит и слышит.

Если эксперимент будет удачным и голова Сильвии действительно заговорит, она точно скажет что-нибудь про мошек. Даже не терпится увидеть, какое замешательство вызовут ее слова, как все бросятся толковать их.

Сильвия кивает головой и отвечает, что согласна помочь, половинки крышки сходятся у нее на шее, и воцаряется тишина. Ледесма дергает за рычаг. То, что следует далее, контрастирует с нашими ожиданиями и страхами: голова отделяется от тела на удивление чисто. Нож летит так быстро, что Сильвия не чувствует боли. На ее лице отражается легкое беспокойство, глаза моргают, нос сморщен в ироничной гримасе, хотя, скорее всего, это происходит из-за резкой остановки дыхания. Так проходят первые секунды. Затем мы наблюдаем расширение зрачков и тремор подбородка.