— Если наши вопросы заставят донора подозревать, что ему перережут горло, — продолжает Ледесма, — он почувствует себя обманутым, и его охватит паника, а там недалеко и до расслабления сфинктеров, о которых говорил доктор Кинтана. В таких условиях Благодати не почувствуешь. Кроме того, сеньоры, будьте благоразумны: нам ни к чему, чтобы люди раскаялись в своем решении в последнюю минуту. Это ваша добыча.

— Не нужно никаких вопросов, — предлагает Гуриан. — Пусть головы говорят все, что им вздумается.

Его предложение звучит заманчиво, и мы защищаем его от нападок со стороны Ледесмы и мистера Алломби. Хотя тело и болезнь тела принадлежат пациентам, именно мы всегда должны копаться в их внутренностях. И если все заканчивается плохо, то виноваты мы, а если хорошо — то на то воля Господня.

Поэтому присутствовать, не участвуя напрямую, — мечта любого врача.

К концу спора Ледесма уступает нам, но оставляет за собой право задавать вопросы, если сочтет это уместным. Директор, который напоминает о своем праве, выглядит столь жалко, что мы начинаем терять к нему уважение.

— Вопрос закрыт, — подытоживает Ледесма. — Теперь можно перейти к объявлению трех наших коллег, получивших прибавку к жалованью за наибольшее число доноров. Менендес, передайте мне список.

Никто не предупреждал, что результаты нашей работы будут оглашены публично да еще и столь неловким образом. О прибавке к жалованью речи тоже не велось. Пот льется у нас по спине до самых ягодиц. Если бы не трусы на его пути, он стек бы дальше до ступней, и через какое-то время мы все плавали бы в луже. Некоторые из нас вскоре лишатся своего кабинета. Другие переберутся в кабинет побольше, подальше от гноя и малярии.

На первом месте оказывается врач с родинкой на подбородке, мы встречаем его недоуменными аплодисментами людей, которые ничего не знают о награждаемом, даже его фамилии, заглушаемой бурными аплодисментами.

Хихена скромно занимает второе место, продемонстрировав свою эффективность, но не замарав себя при этом приторным ароматом победы.

— По третьему месту у нас ничья, — произносит Ледесма. — Я говорю слово «ничья» не потому, что речь идет о конкуренции — надеюсь, это понятно, — просто у нас двое коллег с одним и тем же числом доноров, а в бюджете есть средства только на три прибавки к зарплате.

Я предпочел бы оказаться на четвертом месте, лучшем для проигравших. Ледесма говорит, что третье место разделили мы с Папини. Он поздравляет нас с тем, что мы «плечом к плечу ринулись в эту битву». Так и говорит.

У нас есть еще два дня, чтобы найти новых доноров. Папини уже прикидывает пятнадцать отвратительных способов, чтобы захомутать больше раковых больных, чем я. Я смотрю на Менендес и посвящаю ей полтора десятка яиц моего будущего успеха. Ее любовь нужно завоевывать мужскими поступками. Столь недооцененным тестостероном.

Пациенты снова становятся безликим числом: в этом нет ничего необычного, но здесь на горизонте появляется еще и премия. У меня уже есть пять доноров. Шестая, женщина, разражается смехом. На седьмой заход я пытаюсь утешить донора и кладу руку ему на голову, в результате чего моя ладонь оказывается в напомаженных волосах. Девятый донор оказывается непростым: не успев подписать согласие, он падает в обморок. Я привожу его в чувство нашатырем, не выпуская бумаги из рук, радуясь, что меня никто не видит.

Ледесма бросает таблицу на свой письменный стол и спрашивает Папини, что это за донор, имени которого нет в списке пациентов. Я заговорщически смотрю на мистера Алломби. Мы с ним ни о чем не сговаривались, но такой взгляд, если использовать его время от времени, позволяет создать из ничего крепкие дружеские отношения.

— Это Маурисио Альбано Руис, сеньор, — отвечает Папини. — Помните, я рассказывал вам о братьях Маурисио?

— Нет.

— Это тот, который занимается кинематографом. На прошлой неделе он приехал в лечебницу навестить меня. И знаете что? Он сказал мне, что на самом деле на экране нет никакого движения. Это все обман. Фотографии. Понимаете? Как в гироскопе! А сколько фотографий в секунду нужно, чтобы движение казалось плавным и естественным? Ваши ставки? Что скажете? А вы, Алломби?

— Меня это не интересует, — произносит мистер Алломби.

— Ну сколько?

— Не знаю, — озадаченно отвечает мистер Алломби. — Порядка ста, наверное.

— Никто не знает сколько! В этом-то и проблема. Маурисио попытался найти точное число, чтобы запатентовать его в Аргентине. Он экспериментирует уже несколько лет. Похоже, что в США или во Франции уже нашли это число, но скрывают его. И самое поразительное и волнующее в этом, на мой взгляд, то, что в поисках тайного числа Маурисио растратил все свое время.

— О чем это вы, Папини?

— У него действительно заканчивается время. Он так разочарован, что хочет умереть. И попросил у меня поучаствовать в эксперименте.

— Я ценю вашу преданность делу. Но прямо вижу, как этот ваш Маурисио, надеясь прослыть эксцентричным чудаком и соблазнить очередную девушку на какой-нибудь вечеринке, рассказывает всем о нашем эксперименте, потребовавшем от нас огромного труда. Нет, Папини. Пока что сеньор Маурисио останется при своей голове, а вы — при своей.

Папини находит шутку Ледесмы крайне смешной и уступает мне победу. Прибавка к зарплате за двенадцать доноров против одиннадцати, за вычетом Маурисио.

— Впрочем, господин Альбано Руис уже знает об эксперименте, — вставляю я, — и может рассказать о нем в любом случае. Особенно в случае отказа.

— Вот, именно такого подхода я жду от своих сотрудников! — восклицает Ледесма.

— Благодарю вас.

— Утвердите его голову, прошу вас! — произносит Папини. — Я не претендую на прибавку к жалованью доктора Кинтаны.

Дух Папини закален поражением. Еще несколько провалов — и он может превратиться в заслуживающего уважения человека. Он еще не джентльмен, но уже настоящий герой. Мистер Алломби закрывает собрание и говорит, что голову Маурисио примут только в обмен на существенное денежное вознаграждение. Не стоит облегчать жизнь высшему обществу.

Менендес вручает мне жалованье в конверте. Основным изменением в наших отношениях стало то, что она перешла от раздражения к абсолютному безразличию. Следующей ступенью должна стать любовь.

Сколько слов мы говорим за год? Это никому не интересно, а мне — и подавно, но странно, что этих сведений нет в Британской энциклопедии. Возможно, все дело в том, что мы слушаем друг друга невнимательно. А ведь со временем единственное, что остается от человека, — это его слова, исковерканные и неполные, мерило интереса окружающих. Но с этими бедолагами все иначе. Мы выслушаем наших доноров внимательнейшим образом.

Ледесма в бабочке цветов аргентинского флага эмоционально произносит торжественную речь, делая паузы и краткие экскурсы в историю вопроса. На стульях — удивительная забота — лежат бумажки с нашими именами. Мы не знаем, производилась ли рассадка в случайном порядке или по важности каждого из нас. Менендес стоит в нескольких шагах от машины.

Первым донором будет Эльза, пятидесятидвухлетняя домохозяйка, рак поджелудочной железы, бездетная вдова. Я записываю ее в основоположники: когда эксперимент войдет в анналы истории, мы сможем вспомнить о нашей Эльзе-первопроходчице. Ледесма предлагает ей руку, чтобы усадить ее в машину.

— Как вы себя чувствуете?

Он активирует механизм, не закончив вопроса. Она не ощущает удара.

— Более-менее, — монотонно отвечает голова. — Потолок очень низкий.

Так проходят первые две секунды. Ледесма отвечает: «Вы полагаете?», на что уходит следующее мгновение, больше от головы комментариев не следует. Переход из одного состояния в другое столь стремителен, что в ее голове еще остается что-то эльзовое. Вечность не волнуют низкие потолки. Это хорошая фраза, чтобы подумать над ней какое-то время, сыграть в адвоката дьявола, главного защитника приверженности любому великому делу.