— Вы уже слышали новости, Кинтана?

— Нет.

— Вы невнимательны.

Он хочет лишиться еще одного зуба. И если не прекратит испытывать мое терпение, вполне добьется желаемого. Но сначала ему нужно чем-то поделиться со мной. Это чувствуется по его запаху. Почему людям так нравится делиться со мной секретами? Видимо, что-то с моим лицом не так.

Пока мы идем, я думаю, какие лица могли бы подтолкнуть меня к исповеди. Мужские или женские?

Менендес, должно быть, сидит, плотно сомкнув ноги, напротив моего письменного стола, или высунулась в окно, чтобы посмотреть, что же вижу я, следя за ней, или просто послушно ждет без каких-либо потаенных мыслей.

— Мне позволили снять замеры с Сисмана, — говорит Папини. — И он оказался атавистическим человеком. Правда, скрытым, но все же. Видели бы вы эту огромную голову! Ледесма остался под таким впечатлением, что приказал впредь измерять голову у всех доноров. Ну, что вы на это скажете?

— Поздравляю вас, Папини. А что будет с донорами, которые не пройдут по замерам?

— Не стоит лишать их возможности участвовать в проекте. Но мы будем знать, с кем имеем дело. Неразумно будет использовать слова примата в качестве подтверждения загробной жизни.

— С каких пор мы пытаемся это подтвердить?

— Я говорю образно, Кинтана.

— Вы хотели чего-то еще?

— Вы не знаете, где сейчас Менендес? — Внезапно он осознает свою ошибку и риски для своей челюсти. — У меня к ней чисто профессиональный интерес.

— Менендес ждет меня в моем кабинете.

Я улыбаюсь ему с видом человека, который всегда улыбается.

Я — повелитель ожидания Менендес, но, направляясь к кабинету, по-прежнему не знаю, как действовать. Затягивать ее ожидание означало бы превратить его в смертную скуку, но войти и начать мямлить — настоящий провал, почище коленопреклоненного мистера Алломби на катке. В его ситуации был хоть какой-то трагизм. В моем случае все сведется к косноязычию.

Я останавливаюсь напротив двери и вижу ее за стеклом, на котором значится мое имя. Это самая банальная преграда между влюбленным и его загадочной женщиной. Она стоит прямо, высоко подняв голову. Бьющий из коридора свет проецирует на ее лоб буквы моей фамилии. Я вхожу и закрываю за собой дверь. Меня окутывает дым сигареты. Второй за день. В обычном распорядке дня Менендес второй сигарете места нет.

— Это верх наглости, — говорит мне она. — Двадцать минут ожидания впустую, я могла бы передохнуть в своей комнате или сделать что-нибудь полезное. Вы злоупотребляете своим положением, Кинтана, как и все ваши коллеги.

Мои глаза наполняются слезами. Менендес садится в мое кресло за письменным столом и указывает на меня пальцем.

— Тряпки! Хоть кто-то спросил меня, хочу ли я в этом участвовать? Мне плевать, что вы рубите им головы. Но лгать раковым больным кажется мне…

Она пытается сказать слово «аморальным», но ошибается и произносит другое. Мне хочется поправить ее.

— Я не любительница слов, — продолжает Менендес. — Вам и вашим коллегам это хорошо известно. Впрочем, вряд ли вам известно хоть что-либо еще. Но я никогда ни на что не соглашалась, понятно вам? Если не способны этого понять, напишу заявление об уходе.

— Вы не можете уйти, Менендес. Не уходите. Прошу вас.

— С чего бы это?

— Я люблю вас, Менендес.

Я делаю несколько более короткую паузу, чем следовало бы.

— И пусть у меня не было времени узнать вас получше, хотя бы чуть-чуть, но, но если вы уйдете… Не уходите. Я хороший человек. И хочу для вас лучшего. Прошу, подумайте об этом.

— То, что вы влюблены в меня, я знаю. Ну и как это вас оправдывает? Почему вы плачете? Извольте объясниться!

Я смотрю в окно. Муравьиный круг по-прежнему безупречный. Менендес встает, потому что знает, я не стану объясняться и она слишком далеко зашла в своем воплощенном образе оскорбленной сеньориты.

— Где ваши яйца, Кинтана? — бросает она мне.

Она ищет пепельницу, чтобы затушить сигарету, не обнаруживает и выходит из кабинета, стараясь не уронить пепел. Уходит в чистоте.

Яйца. Где же их взять? Последние слова Менендес убеждают меня (она не сказала «нет»), что шанс еще есть, но пока я не пойму, что же она хотела этим сказать, какие именно яйца ей нужны, не будет ни Менендес, ни Кинтаны-самца: он просочился сквозь ее пальцы и осыпался пеплом на выходе из кабинета.

Ледесма заявляет, что эксперимент начнется в ближайшие дни. Мы поднимаем бокалы. Он говорит, что завидует донорам, ведь «их есть девятисекундная Истина». Затем он поправляет себя и заменяет «Истину» на «Полноту времен», затем «Полноту» на «Зрелище», но от заглавной буквы не отказывается. При этом он чувствует, что нужного слова не нашел. Он полагает, что, когда на них снизойдет «Благодать» (мистер Алломби повторяет это слово, подтверждая уместность его дальнейшего использования), головам потребуется некий внешний стимул, чтобы начать говорить. И добавляет, что наша задача в девять секунд Благодати — выступать раздражающим фактором. Но, чтобы не сбить настрой, мы должны задавать очень точные вопросы. Какие? Те, на которые нельзя ответить «да» или «нет». Те, ответ на которые не превышает десяти — двенадцати слов, именно столько, по расчетам, вмещается в столь короткий отрезок времени. Никаких метафорических вопросов и метафорических ответов. Никаких сложных слов, которые могут вызвать ступор у не самой сообразительной головы. Никаких вопросов со словами «Бог», «рай», «наука» и, разумеется, «голова».

Я смотрю на старшую медсестру. Она окружена мужчинами. Ее защищает то, чего о ней не знают. Но мне известно больше, чем другим. Как минимум что ее терпения хватает ровно на две сигареты. И именно поэтому она не поднимает на меня взгляда. Решив изменить тему на более занимательную и поучительную, Хихена затрагивает вопрос определений: остается ли отрубленная голова условным Хуаном или Луисом Пересом или же это только голова Хуана или Луиса Переса? Его вопрос, прямо касающийся моей сферы ответственности (я веду письменные записи по эксперименту), заставляет меня вспомнить, что ноге матери Папини достался собственный памятник с именем покойной.

Все смотрят на меня. Менендес, впервые с начала собрания, тоже. Вероятно, хочет услышать ответ, достойный моих притязаний на ее взаимность. Но мне все равно, хочет ли она этого. Она этого заслуживает. Я внезапно оказываюсь вынужден продемонстрировать остроту ума. Никто не заставляет меня доказывать наличие яиц, но всем должно быть понятно: у меня есть свое мнение и я всегда держу его под рукой, на всякий случай.

— Хуан или Луис Перес представляют собой сложный концепт, — я стараюсь сделать так, чтобы моя аргументация шла по нарастающей, — включающий в себя руки, легкие, сердце… Значительная часть Хуана или Луиса Переса заключена в этих органах. Разве мозг начинает учащенно биться, когда человек влюбляется? Или, может быть, мозг расслабляет сфинктеры, когда человеку страшно? Я призываю вас к скромности, господа. Когда мы пьем вино, мы делаем это по нашему хотению, или же это наше горло велит нам осушить бокал залпом? И, может статься, что, когда мы идем домой к матери, именно наши ноги принимают решения, посылая мозгу маршрут. Поэтому, если вас интересует мое мнение, после срабатывания гильотины Хуан или Луис Перес прекращают свое существование и остается голова, функции которой сводятся к функциям головы.

— Черт побери! — произносит Гуриан.

— Не знаю, Кинтана, не знаю, — задумчиво тянет Ледесма. — Мне бы не хотелось беседовать с чьей-нибудь печенью. Я предпочитаю думать, что Хуан или Луис Перес целиком или почти целиком остаются в своей голове.

— Иначе и быть не может, — поддакивает Папини.

Мы заводим спор, задавать ли вопросы до или после обезглавливания. Хотим ли мы повлиять на ответ? Некоторые благоразумно предпочитают этого не делать. Ледесма прикрывает глаза. Он сторонник посмертного опроса. По его словам, так ответы будут более прозрачными. Мистер Алломби не понимает сказанного, и кто-то из нас берет на себя труд перевести ему все.