Кое-как перевязался. День клонился к вечеру. Багровое солнце скатывалось за лес, над которым толпились лохматые и грязные тучи.

- Ветер будет. С дождем, - вяло подумал Николай Масалов.

И вдруг все тело новой острой болью пронизала мысль: «А ведь меня здесь не найдут. Здесь же наши не ходят».

Завтра наступление. Уйдет полк. А его, гвардии сержанта Николая Масалова, занесут в списки без вести пропавших. Читай потом и понимай, как хочешь: то ли принял человек безвестную геройскую смерть, честно и до конца выполнив свой солдатский долг, то ли струсил и сдался в плен?

Это сверху земля кажется ровной да гладкой. Несут и несут тебя по ней привычные к ходьбе ноги; не споткнутся, не оступятся. Масалов полз. И каждый бугорок, каждый сучок рвали истерзанное болью тело.

Его подобрали утром, на той самой тропинке, с которой он так опрометчиво свернул в сторону.

А через полтора месяца Николай Масалов на попутных машинах уже догонял свой полк, чтобы форсировать Вислу.

Да, человек сильнее своей боли. И в Берлин Николай Масалов пришел с туго перебинтованной головой. Но не мог же он отлеживаться в госпитале!

...Можно привыкнуть или притерпеться к тяготам фронтовой жизни, шагать и шагать, если даже каждая кровника, каждый нерв криком кричат: «Стой! Отдохни!»

...Можно преодолеть чувство голода, уметь отдать товарищу последний сухарь, если товарищ ослаб.

Это он, Николай Масалов, понял давно, еще тогда, когда выходили из окружения. Особенно в ночь перед последней атакой. Есть было нечего. Тогда командир роты Хозяинов предложил собрать все вещмешки вместе и всё, что в них есть съедобного, сложить в одну кучу.

Жалкой получилась та куча. И все-таки, когда рота поела и встала, она почти не убыла. Надо было чем-то кормить раненых. Это знали все, хотя об этом никто не напоминал. Святое чувство товарищества оказалось сильнее голода.

А потом уже здесь, в Германии. Стремительно продвигаясь вперед, полк один за другим освобождал концентрационные лагеря смерти. Навстречу солдатам выходили люди-тени. Русские, поляки, французы, англичане... Их тогда трудно было различить. Одинаково одетые, одинаково худые, они все говорили по-русски: «Хлеба»!

Тылы отстали. Последнее время солдаты питались плохо. Больше рассчитывали на собственную смекалку, чем на полковые обеды. И тогда был даже издан специальный приказ, в котором командирам категорически предписывалось строго следить за тем, чтобы их подчиненные съедали хотя бы то, что им давали. Но как-то так получалось, что ни одна протянутая рука узника не осталась пустой. А солдаты потуже затягивали поясные ремни и находили в себе силы доброй шуткой подбодрить этих чужих людей, которые вот только сейчас заново стали понимать, что они люди.

...Можно пересилить даже страх смерти. На руках Николая Масалова умирали товарищи, умирали тяжело, в муках. Не раз умирал он сам. Дважды был зажило похоронен. Это там, на Волге.

Минометная рота полка расположилась в глубоком овраге. Здесь ее не могла достать немецкая артиллерия. И даже минометчики противника никак не могли пристрелять эту узкую щель. Зато ответный огонь роты всегда был плотным к точным. Не одна атака немцев захлебнулась, когда в цепях автоматчиков начинали рваться тяжелые мины 120-миллиметровых минометов.

И тогда на позиции роты были брошены самолеты.

Они летели клином. Минометчики спокойно наблюдали за «юнкерсами». Уже который день эскадрилья за эскадрильей шли они туда, в горящий город. Но вот ведущий упал на крыло и с противным ревом ринулся к земле.

- Наш!

Минометчики бросились в блиндажи.

Николай Масалов слушал, как стонала, билась земля. А потом что-то неимоверно тяжелое упало на блиндаж. И стало удивительно тихо.

Больше часа, задыхаясь, ковыряли они глину, утаптывая ее по углам блиндажа. Пробились к свету. В подземелье хлынула живительная струя воздуха. Но тут же второй бомбовый удар. И снопа рухнули отвесные борта оврага.

Их блиндаж откопали первым. Они стояли, пошатываясь, пьяные от свежего воздуха и радости. Дважды похороненные и воскресшие.

А на Мамаевом кургане снова немцы шли в атаку. С откоса оврага связной Сашка Карулин уже семафорил: «Огня! Огня!». И рота, в которой остался одни взвод, дала огонь, как всегда плотный и точный, дала потому, что над русским солдатом не властен страх смерти.

Да, ко многому привык, притерпелся солдат. Но не мог привыкнуть, притерпеться он к горю людскому, которое всегда неожиданно, всегда тяжко и смотрит на тебя детскими, полными слез глазами. Еще тогда, в окружении, видел Масалов мертвую женщину. Молодая, рослая, даже в смерти своей красивая и величественная, она лежала в кювете. Рядом с ней лежал ее сын, ее первенец. Стреляли, видимо, в упор: на ребячьей головке жестко курчавились обгоревшие волосики. Шли и шли мимо солдаты. Полковой комиссар Виноградов хрипло говорил им: «Вот поэтому мы должны победить. Мы не можем не победить».

-...Му-утти!.. Мутти! - звенел и звенел голосок.

- Надо спасти ребенка. - сказал генерал.

- Это, кажется, у канала, под мостом, - отозвался полковник-артиллерист. - Не пройти.

- Все равно надо спасти ребенка, - генерал сжал кулаки. - Как ты будешь по нему стрелять?

- Му-утти!.. Мутти!

Казалось, это звала на помощь, кричала от боли и страха запуганная, опозоренная фашизмом живая Германия. Это был крик и призыв будущего страны, ее нового поколения, которое уже рождалось и которому строить другую жизнь, достойную великого народа. И генерал не мог, не хотел стрелять в эту Германию. Но он не мог остановить времени: ровно через 40 минут начнется общая артиллерийская подготовка. Она будет мощной. Она испепелит все, что есть на том берегу. Через смерть тех, в черных мундирах, утверждается и жизнь на земле.

- Разрешите? Я пойду. Я знаю, где это.

Генерал взглянул на ставшего перед ним старшего сержанта. Среднего роста, подтянутый, с буйной шапкой смоляных кудрей на забинтованной голове. Лицо немного скуластое. Взгляд прямой, открытый. На груди - густая завеса медалей, бывалый воин. Об этом говорили не только медали, но и вся выправка - почтительная и молодцеватая.

- Только обязательно вернись, - сказал генерал.

И снова замолчал мой собеседник. Я не торопил его.

Занимался рассвет. Петухи в разных концах улицы весело играли первую предутреннюю побудку. Откуда-то комком подкатился черно-пестрый кобель, лениво басовито пролаял, словно обругал горластых петухов, и устроился у ног хозяина.

- Люблю, когда светает, вдруг неожиданно сказал Николай Иванович. - Это, видать, врожденное. Крестьянский день летом рано начинается. Бывало, в страду намаешься на полосе, а в ночь пахать. Устанешь так, что сидишь весь вроде чугунный. А чуть проклюнется зорька, заиграет небо сполохами и как будто родниковой водой тебя ополоснет. Хорошо.

Николай Иванович как-то особенно аппетитно потянулся, привстал на легких пружинящих ногах и чуть слышно ойкнул.

- Болит? - спросил я.

- Напоминает, - ответил он, осторожно усаживаясь. Не все еще железки из меня доктора вытянули, хотя в госпиталях полежать довелось. Время такое были, что торопились из ноги поставить, и ладно. Впрочем, железки - не главная беда. Притерпелся я к ним, привык. С головой вот иной раз неважно. Все какой-то шум я слышу. Это после контузии. Я, правда, помалкиваю.

Мы любовались нарождающимся днем. Звезды уже погасли. Тень, которая оказалась плотной серой тучей, надвинулась и заняла уже полнеба. Зато вторая половина неба густо розовела. Проснулась нависшая над домом береза. Ее листья тихо шептались с первым предутренним ветром.

- А ведь и в тот день, - задумчиво сказал Николай Иванович, - крепко меня выручило солнце, вовремя оно тогда из-за дома выглянуло.

Сразу пропало очарование утра. Знакомо прищурились глаза моего собеседника, затвердело лицо. Солдат, теперь уже мысленно, поднимался навстречу смерти.