Не знаю, как долго мне пришлось идти. Но я точно знал, куда шел и откуда. Хижина, к которой я направлялся, виднелась вдали. Это был мой дом. Ветхий, старый, с густо усыпанными снегом крышей и крыльцом, но он был все-таки мой… родной. Я шел сквозь сугробы по едва видимой тропинке к единственному на опушке леса деревянному дому. На мне были высокие военные сапоги и черная военная форма, напоминавшая обмундирование сталкера. Голову согревала вязаная, тоже черная, шапка, а сверху была наброшена расстегнутая нараспашку коричневая дубленка с дырами в области бедра и плеча. Старая и по-тертая СВД висела на плече. На руках — шерстяные варежки-перчатки, местами прожженные сигаретами и опаленные от костра с тыльной стороны. Я узнавал то место, в которое шел, чисто интуитивно, так как густо валивший снег превращал картинку в туман. Я не слышал и не ощущал ветра. Было тихо как в гробу… Впереди — только белая полупрозрачная стена, молчаливо преграждающая путь, и влажноватый хруст под сапогами. Из избы валил столб дыма, а в одном из окон, периодически мерцая, горел свет. Дом не был пустым, и меня это успокаивало. Мысль об этом придавала сил, помогая преодолеть расстояние, оставшееся до крыльца.

Поднявшись по паре скрипящих ступенек, уперся

головой в дверь, чтобы слегка отдышаться. По привычке без стука, взявшись за ручку и слегка навалившись плечом на дверь, прикладывая чуть больше усилий, чем нужно обычно, открыл ее. Зашел в дом, в котором не было комнат, а лишь открытая площадь с развешанными занавесками, разделяющими пространство. В левой части дома, почти посередине, красовалась железная печь типа буржуйки, на которой можно готовить. Через тонкие трещины в печке было видно, как внутри горит огонь. В момент, когда я зашел, тепло одетая женщина стояла спиной ко мне, у стола. Она повернулась, и мы сразу узнали друг друга. «Это моя жена», — подумал я. Бросив на стол нож и быстрыми движениями обтерев о фартук руки, она бросилась ко мне. Бросилась ко мне и крепко обняла. Затем, отстранившись и положив ладони на мои щеки, стала пристально всматриваться в мое лицо.

— Живой… Живой… — она шепотом повторяла эту фразу, раз за разом по кругу, а я лишь стоял и улыбался.

— Да, живой я… и невредимый! — не выдержав уже ее причитаний, воскликнул я.

— Все уже закончилось? — желая облегчить душу, спросила она.

— Да… Почти… Самое страшное уже позади, — я ответил спокойно и без капли сомнения. — Ну, показывай!

— Он еще спит, но ты можешь на него взглянуть… Она подвела меня к одной из занавесок, слегка

отодвинула ее и указала на некое подобие детской кроватки, больше напоминавшее деревянный ящик, завешанный одеялами и простыней. Там лежал закутанный, как капуста, ребенок. Я стоял и четко осоз-навал, что это посапывает и причмокивает губками мой сын. Сын, которого я впервые увидел. Жена была беременна вторым, когда началась война, и я покинул дом, как и многие мужчины нашей окраины. На вид ребенку чуть больше года, а значит, с момента нашего расставания пролетело уже около двух лет… И судя по окружающей меня обстановке, тяжелых и холодных лет…

— Симпатичный! Назвала, как и хотели? — улыбаясь, спросил я.

— Да, — спокойно ответила она.

— Иван, значит!

— Да… Богатырь наш… Ванюша.

Немного постояв еще над кроваткой, наблюдая, как спит это маленькое чудо, я повернулся к жене и спросил: «А где дочура? Тоже спит?» Но жена, опустив голову вместо ответа, вышла из занавешенного угла. Ее выражение лица резко изменилось на подавленное. Взяв в руки какие-то неаккуратно сложенные тряпки, она начала суетливо их перекладывать.

 — Подожди, ты чего? — двинувшись за ней, спросил я. — Где наша дочурка?

Так резко не уклоняются от простых вопросов… Причин скрывать мою дочь ведь не было?! Не было… И быть ей, кроме как с матерью, тоже не с кем… «Все-таки не уберегла?! — это была первая мысль, проскользнувшая в моей голове, но я всячески гнал ее прочь. — Скажи мне что-то другое! Что угодно! Другое! Черт, но не это! Прошу тебя, только не это!» Жена повернулась ко мне, с трудом, не глядя в глаза, стала пытаться что-то произнести.

— Говори! — неожиданно грубо проорал я. — Говори! Не молчи! Что с ней? Где доча?

Схватив за плечи, я тряс ее, надеясь как-то привести в чувство и заставить произнести хоть слово, но ее залитые слезами губы дрожали, словно на холоде, а глаза по-прежнему смотрели в пол. На секунду мне показалось, что ее жалкие попытки пошевелить губами стали выдавать какие-то звуки, но, прислушавшись, я понял, что это походит на какой-то бред сумасшедшего. Несвязный набор слов и невнятных фраз повалил меня на стул. Я сидел, словно контуженный, и понимал, что она так и не сможет ничего мне сказать… Слова витали в воздухе… Ими резало сознание и душу… Но произнести их она была не в состоянии. И тогда я произнес их сам, молча, про себя: «Нашей девочки больше с нами нет…» И едва я проговорил мысленно эти слова… И как только я осознал всю глубину утраты, на меня накатила неведомая до этого боль. Боль, которая пронзала сильнее полученных ран. Боль, которая была невыносимей той, что чувствовал, когда терял друзей и товарищей… отца и дедушку с бабушкой… Эта боль исходила из глубины моего с треском колющегося сердца… Словно волна мимолетной опухоли, она распространялась по всему телу и выжигала каждую его клетку… И как только эта боль достигла центра моего сознания, я зарыдал… Медленно, слегка пошатываясь, я встал и сделал пару шагов в направлении того места, где раньше стояла ее кроватка. Выдвинув средний ящик старого потертого комода, где всегда лежала ее одежда, я почувствовал тот самый, знакомый мне запах. Все вещи, как и раньше, лежали стопкой. Я схватил охапку маечек и прижал к лицу, оставляя на них следы скорби, и продолжал рыдать, не произнося ни слова. В тот момент в комнате никто не мог говорить, да и не хотел… Зачем говорить, когда даже трудно дышать?.. И какой смысл дышать, если незачем жить?.. Жена подошла ближе, но не смела прикоснуться ко мне. Она стояла, виновато склонив голову, и тоже рыдала. «Ну хватит уже… Ты чего? Перестань! Андрей!» — голос Кристины стал неожиданно резким, но при этом далеким. Обернувшись, я посмотрел на нее и… тут же проснулся.

— Ты чего плачешь? Кошмар приснился? — спросила Кристина, нависнув надо мной. Посмотрев на ее слегка испуганное лицо, поднес руку к глазам и понял, что они в слезах. — Где дочь? — выкрикнул я.

— В комнате своей спит. Ты чего? — недоумевая, спросила жена.

Я соскочил с кровати и, вытирая слезы с лица, на-правился в детскую. Подойдя к кроватке, я смотрел, как моя дочь спокойно лежала и посапывала так же, как в моем сне сын… Она спала и была жива… Жива и здорова. И постепенно боль начала отпускать, словно под действием седативного препарата… А на ее место пришел четкий и осознанный ответ на вопрос, который я задавал себе последние дни, пытаясь понять , нужен ли я ей и что для меня значит этот ребенок. Привычка ли это или чувство долга, навешенное нам ярлыками еще нашими предками? Видимо, вселенная не нашла лучшего способа, чтобы ответить на мои вопросы, и подарила мне этот сон… Сон, который я вряд ли когда-нибудь забуду…

Я взял малышку на руки и прижал к груди. Я вдыхал еще пока чувствовавшийся молочный аромат и понимал, что все хорошо. Она проснулась и по-смотрела на меня своими красивыми бездонны-ми глазами. «Ну приве-е-ет, — протяжно и ласково произнес я. — Кто это у нас тут проснулся такой красивый?..»

Так прошел еще год. Я сменил несколько работ, с каждым разом все сильнее убеждаясь, что работать на дядю — не мое. Я был умнее их всех и лучше, а они — просто кучка тупорылых баранов, ни черта не разбирающихся в том, что делают. И тогда же я принял окончательное решение развестись… Мне казалось, что постоянными ссорами мы разрушим психику дочери, которая почти каждую неделю наблюдала за летающей посудой, вещами, процессом уничтожения свидетельств о браке и о ее рождении, а также прочего барахла, которое попадалось на глаза ее матери в минуты гнева. Ребенок наблюдал за происходящим и орал как резанный, вцепившись в мамины ноги, инстинктивно защищая ту от злого и страшного серого папы.