Ну, так у Кожевникова и масштабы другие!

После его визита моя душа со страшной силой взалкала свободы. Точнее, тело попросилось на природу, где я не был с начала снеготаяния. Теперь не принадлежал себе и потому отпросился у жены в выходной день, когда теща была трезва, а наша малышка вела себя хорошо.

По дороге к околице заглянул к родителям – прихватил с собой пса Моряка.

Я бежал ровной трусцой напрямик через поле от одного телеграфного столба к другому. Пес носился кругами, лаем выражая восторг жизнью. Отец взял его щенком – теперь это уже был взрослый пес с блестящей густой темной шерстью.

– Рядом, Моряк, рядом, – увещевал я его, завидев общественное стадо.

Похоже, за время, что я не ходил на тренировки нашего футбольного клуба, изрядно подрастерял физическую форму. Дыхание давалось с трудом, а лицо и подмышки покрылись потом.

Моряк по-прежнему бежал впереди, однако через каждые сто метров он останавливался и поджидал меня. Наблюдая за ним, невольно задавался вопросом – как это, сидеть на цепи? Должно быть, скучное занятие. Теперь по себе знаю, хотя зов дикой природы где-то глубоко скрыт в моих хромосомах.

Продолжая бег по лесной дорожке, думал, не отождествляю ли я свою жизнь с собачьей на цепи. Чувствует ли Моряк в будке и на дворе угнетенным и подавленным, как я себя в квартире и комнате? Не снимает ли он свой стресс лаем на прохожих? Может, и мне попробовать в форточку на кого-нибудь гавкнуть или повыть при луне ночью? – глядишь, легче станет.

У заветной лиственницы постоял, прислонившись лбом. Она вибрирует и раскачивается – кажется, энергия космоса через ветки, ствол и корни входит в землю, заряжая ее. И мне немножко зарядки не помешает. Она необходима, чтобы выжить в аду.

Вспомнив о доме, машинально посмотрел на часы – сейчас Настеньку кормят….

Опустившись на корточки, бесцельно палочкой почву поковырял, стараясь сдержать подступившие слезы. Не сумел. Слезы потекли по щекам, и вырвался сдавленный всхлип.

Моряк услышал этот звук и, подбежав, сунул голову на колени – я почесал ему за ухом.

– Ничего-ничего, – пробормотал, – я просто устал.

Пес слегка повел глазами, покосился на меня – его беспокойный взгляд выражал сочувствие.

– Ах, если бы ты умел говорить, – вздохнул я, глядя в желтые глаза зверя, и погладил белое пятнышко на его лбу. – Ты бы мог подсказать, как можно сидеть на цепи, не сходя с ума.

Я не имел в виду карьеру и жизнь вообще – говорил о своем браке, который превратился в буквальную каторгу отношений. Теща, жена, дочь – всем от меня чего-то надо, все от меня чего-то хотят. Не припомню, что и когда я брал у них, чтобы так задолжать.

Моряк, конечно, ничего не понял. Он только поднял мне на колено широкую лапу свою, и это молчаливое сочувствие бессловесной твари заставило всхлипнуть еще раз.

После пробежки на природу на душе было радостно – в благодарность за предоставленные часы отдыха, позабыв о всякой сдержанности, я крепко обнял Тому. Мне хотелось внушить ей мысль, что создав живое существо одно на двоих, мы превратились в единомышленников.

Не знаю, как мать или педагог, Тома сказала такую мысль:

– Ребенок должен купаться в любви.

– На практике как это будет выглядеть?

И Тома ответила:

– Если сердце ничего не подсказывает, попробуй для разнообразия воспользоваться головой.

Как мать Тома была заботлива, внимательна, слишком требовательна в пустяках и капельку бестолкова. Стало быть, нашей малышке повезло… А я терпеть не мог эти ритуальные танцы вокруг истины – трудно сказать, где какая рыба и почем? И пытался себя убедить, что не все так плохо в нашей семье – есть то, ради чего стоит вместе жить. Или кого…. Пусть сейчас тяжело, но если бы мог, с большим любопытством заглянул вперед – лет так на двадцать – и посмотрел, что с нами станется. Но надо прожить эти двадцать лет, чтобы увидеть, что с нами будет.

Выходные заканчивались, и снова надо было впрягаться в шестнадцатичасовой рабочий день. Теща пить не бросила с рождением внучки, как мы надеялись, но перенесла свои пьянки на Бугор к сестре Мусе. Тома не спешила ее забирать оттуда, и ее порой не было по нескольку дней. Жизнь стала сносной, а постоянное ожидание ее возвращения муторным. Я понимал, что отчаяние притаилось где-то рядом и что оно обязательно вернется не сегодня так завтра вместе с пьяной тещей, но пока на душе было просто плохо и муторно, как после пьянки.

Казалось, время обрело способность сжиматься и растягиваться – был бесконечный день на заводе, и была беспокойная ночь дома. Но какой день? Что за ночь? Все будто проходило мимо меня. Тома сказала, что Настенька начала издавать осмысленные звуки – как одобрения или недовольства. Это можно было считать вехой жизни.

Я был уверен, что горе вот-вот обрушится на меня, словно горный обвал. Но время шло, и горе не шло, однако ничего хорошего в этом не было, потому что отсутствие горя порождало чувство вины перед Томой. Она все силы отдает нашему ребенку, а я засыпаю с ним на руках.

С не меньшей силой подействовало осознание того, что для карьеры на АИЗе у меня не было перспектив. Как инженер, я здесь не по профилю, а для общественной работы – изгой.

В конце концов, мне все же удалось справиться с собой. Лучше всего отвлекали от мрачных мыслей монологи с дочерью – я рассказывал ей о житье-бытье своем на работе и дома, а она внимательно слушала. Тома увидела и набросилась на меня:

– Кончай ей голову забивать! – девочке давно пора спать.

– Но ведь не плачет, а слушает.

– Плачет и капризничает, когда ты на работу уезжаешь, а я отдуваюсь.

– Переживает за меня.

Утомленный борьбой с чувством вины перед женой и страхом перед тещей, я начал фантазировать вслух, рассказывая дочери как мы весело с ней заживем, когда она научиться ходить и говорить. Я рассказывал ей о братике, который уже собрался в школу, который умеет читать и писать и не умеет выговаривать букву «р».

– Вы обязательно подружитесь. Он научит тебя в свои игры играть, а ты его – говорить букву «р»…

Настенька ласково улыбалась и кивала головкой, соглашаясь.

Я читал ей стихи Пушкина по памяти.

Вечор ты помнишь? – вьюга злилась,

На синем небе мгла носилась….

А нынче – посмотри в окно….

Настенька послушно поворачивала голову.

Под голубыми небесами

Великолепными коврами

Блестя на солнце, снег лежит…

За окном ярилось солнце, воробьи очумело чирикали, а мальчишки дворовые вместе с девчонками рубились в футбол… Прекрасные поэтические строки не находили отображения. Но дочь не унывала – она из рук рвалась вон и душой была во дворе.

По выходным мы купали дочь вместе с Томой.

– Болтай, болтай, не останавливайся, чтобы не заплакала – потом не утешить.

И я вел речь тоном Баяна-сказителя, уложив крохотное тельце на ладонь.

– Кто это у нас тут могучий такой разнагишался? А? Не ты ли славный богатырь Илья свет Иванович, что прописан в селе Карачарове сиднем на печке?…

Дочь расправляла плечики и сучила ножками, стараясь вырвать у мамы из рук детское мыльце.

– Ну, что ты городишь? Какой богатырь? Она же девочка!

– Василиса Премудрая или Василиса Прекрасная? – кто ты, девица, отзовись.

– Марья Царевна наша Настенька, – встревала Мария Афанасьевна, коршуном кружившая по кухне, и отбивала у меня охоту быть сказителем.

Я умолкал, дочь, не дождавшись сказки, начинала плакать, и чудесная процедура купания быстро сворачивалась.

– Настенька, хочет что-нибудь вкусненького? – пыталась Тома привлечь ее внимание.

Но дочь моя больше кашки и маменькиного молочка любила сказки папочки.

Хотя, конечно, немного утрирую.

На работе я себя уже чувствовал не в пример увереннее первого дня и даже ездил на каре в литейный цех, чтобы к началу второй моей смены контейнеры с заготовками стояли у токарно-копировальных станков. Мне не хватало лишь одного – собственного клейма качества. За качество моих деталей ответственность на себя брал Боря Синицын. Странный какой-то цех – без БТК и контролеров по качеству. Весьма непривычно после «Станкомаша». Но там оборонный заказ и заказчик. А здесь какие-то погремушки из стекла и фарфора!