Планктон удивился: как же можно было в своего, русского стрельнуть? Но ничего не сказал.
– А немцы пошли прорываться, из окружения прорываться. Только патронов у них нету: кончились. Потому как окружение: цепью идут и не стреляют, а патроны кончились. Я стрелял – не знаю: попал, не попал. Упал немец – убил его или, может, ранил, или же он спрятался. Я того не знаю. Может и убил, а может – и нет. Танки нам прислали, два танка: они их подавили. У немцев патроны, снабжение кончилось, и ничего они не могут, как говорится, против танков. Вернулись они, гусеницы: грязь, кровь, мясо – мать честная! Намотали, подавили они немцев, вот так вот. Страшное дело.
– А день Победы? – Планктон решил перевести тему, ему действительно стало не по себе.
– Победа? В Кенигсберге войну закончил Третий Белорусский фронт наш. Бои тяжёлые за город были, форты там кирпичные. Здоровые, старинные форты, лет им наверное сто, но этого точно не скажу – не знаю, как говорится. И каждый дом – то мы их прогоним, то они нас. И как раз я на командный пункт пришёл – линию провёл, значит. И немцы в контратаку пошли, вот так вот, и отбили наших, а мы в подвал попрятались. Попрыгали, как могли, значит. Спрятались, как говорится, схоронились. Но немцы гранаты кидать, нас, так вот, закидывать, в подвал. А провод: нет обрыва… целый провод! И командир, как говорится, командует «Катюшам» стрелять по нам. Ох, мать честная! Страшное оружие, «Катюша». Прям по нам, поверху. Завалило немцев, значит, а мы откопались. Откопались потом, вот так вот. Повезло.
– Я на органе играл. Это, конечно, уже после, когда немцы эвакуировались уже. Ходили везде, проверяли, и церковь – кирха по-ихнему: орган, трубы такие. Большие-большие трубы и клавиши белые. Я двух солдатиков – меха качать, а сам по клавишам. Музыка такая: красиво, знаешь, как оно. В кирхе оно так мощно очень звучит, можно сказать, грандиозно. Очень красиво! Мы взорвали, конечно, потом. Взрывчатку заложили и рванули. Ух, трубы эти летели, так вот – орган. А немцы машины побросали, весь порт: грузовики, машины, техника. Тысячи, тысячи… Катались – нажмёшь стартёр… Бензина же нет, вылили немцы… Бензин, милый мой, тогда у нас двух видов был. Ты и не знаешь теперь: авиационный, как говорится, и автомобильный. А стартёр: нажмёшь педаль и на передаче катаешься, как барин, пока батарея не сядет. Радостно так, что Победа!
Небо полностью затянуло, поднялся ветер, полетели листья и пух от чертополоха. По высокой траве побежали волны. «Скорее к лесу, сейчас пойдёт!» – крикнула бабушка, подхватила брата на руки и неуклюже побежала.
– А потом вы домой поехали? – спросил Планктоша дедушку, энергично топая по пыльной тропе. Песок попадал в босоножки, натирал ногу.
– Нет, милый мой. Больше месяца в поезде ехали, весь наш полк. Посадили нас в поезд, поехали, можно сказать, на Дальний Восток. Потому – японцы, Манчжурия, вот так вот. С Японией война. Месяц когда ехали, когда в тупиках стояли, а кормили нас, знаешь, не очень, особенно по сравнению с фронтом. Наши ночью границу перешли: разведчики. Ножами их порезали, японцев, чтобы не стрелять – без шума, значит. Сначала в бок толкнут, потому человек, когда спит, его если ножом ткнуть – он кричит во сне, человек, вот так вот. А если толкнуть, как говорится, разбудить сначала – не кричит. Разведчики их заставу сняли, и потом уже мы пошли, так вот.
– На крыло автоматчиков сажали, на «Студебеккер» – с каждой стороны. Он сидит, вот так вот, стрелок, вокруг фары ногами, и ППШ у него. Потому что смертники, самураи… обмотаются динамитом, весь в пакетах динамитных, и прыгает под машину, вот так вот, чтоб «Катюшу» взорвать. Себя взорвать и машину взорвать – это у них смертники были, у японцев. А стрелок из ППШ очередь, и японец – он на кусочки разлетается. Если, не дай бог, успеет и сам взорвёт, то весь динамит сразу и, как говорится – поминай, как звали: взрыв большой. Но не детонирует: куда пуля попала, тот пакет взрывается, а другие не взрываются. Ноги, руки только оторвёт: мать честная! Смертники, самураи.
Вся компания быстро поднималась вверх по склону, приближаясь к лесу. У бабушки от ветра смешно надулся сарафан: облепил сзади, пузырился спереди. Брат неожиданно заплакал.
– Другой раз поймали солдатики корейца, – дед продолжал рассказ. – Слышу, в кустах кричит: «Конь, конь!» То солдатики поймали, понимаешь. Он ведь, кореец, можно сказать – в юбке, косички, вот так вот. Ну, вроде халатик такой и две косички, шляпа соломенная. Не поймёшь, как говорится. Солдатики поймали его, думали – девка, значит, а он кричит: «Конь, конь!» Не знает по-русски. Что мужик, значит – конь. Всякое бывало…
– Медведь у нас был. В сопках нашли медвежонка. Медведицу, наверное, убило, или бог его знает. Мы того не знаем, а медвежонка нашли, кормили. Научили его разному. Он, знаешь, как собачка. И за водой научили, к реке там или, примерно, озеро: дали ему коромысло и два ведра, так он идёт к реке, воды принесёт. Знали его наши и не боялись, кормили: ласковый был. А другой раз, у реки, там другая часть стояла, не знали они нашего Мишу. Он с вёдрами, а они испугались, ну и убили его. Вот так вот. Жаль его, медведя.
Планктону Антоновичу стало невыносимо жалко медвежонка. Он стал думать, как его можно было спасти: отправить в Москву в цирк, например. Посыпались первые, пока мелкие капли дождя.
– Мы ходили там везде после японцев, искали всё, взрывали. Раз видим хижину в поле, вроде шалаш такой, соломенный – стоит одна хижина, вот так вот. Внутри – крышка на полу, ну вроде люк такой, можно сказать. Открыли, там лестница, ёшь такое: тоннель и на рельсах цистерна с бензином. Авиационный бензин. Аэродром, значит, был в поле, а под землёй – хранилище японцы сделали, чтобы самолёты, вот так вот, бомбардировка с воздуха – спрятали. Решили взорвать. Глупые, что там – двадцать лет, кроме войны ничего, как говорится, не видели. Отмотали бикфордов шнур на двадцать минут… Двадцать минут бежали, а всё равно нас землёй закидало.
Уже почти подошли к лесу, ветер снова неожиданно стих, как-то внезапно стемнело, словно сумерки. Вспыхнула молния, чуть позже оглушительно треснул гром. Планктон Антонович успел отсчитать три секунды – отец научил, что звук от молнии пролетает километр за три секунды. Буря была уже совсем близко.
– В Пхеньяне я два года служил, дивизия стояла. Ким Ир Сен, знаешь? Главный у них был, в Корее, как у нас тогда – Сталин. Я же за руку здоровался. Он капитан был, Ким Ир Сен, армии капитан. Ему сказали: ты кореец – будешь главный, вот так вот. А генералов министрами назначили. В правительство, как говорится, корейское. Сельское хозяйство, примерно. А что он понимает, генерал? Я в сорок седьмом демобилизовался. Страшное дело – война, не дай бог, милый мой.
Только вошли в лес, как небо прорвало: начался настоящий летний ливень. Спрятались под широким старым дубом: бабушка прикрыла собой брата, а дед взял Планктошу за руку. Крупные капли прорывались сквозь крону, падали Планктону на нос, били по макушке, пузырились во внезапно набравшейся луже – но он держал деда за руку и ему было не страшно.
Ненастье закончилось неожиданно быстро: через час уже были дома. Мама растёрла Планктона Антоновича полотенцем, выдала сухое переодеться и усадила за стол, накормила горячим супом. Потом его заставили надеть носки и уложили на диван под толстый шерстяной плед, хотя Планктоша страсть как не любил лежать под одеялом в носках и давно, как взрослый, не спал днём.
Через несколько минут Планктону Антоновичу уже снились медведи в старинном автомобиле и самураи в цветных шёлковых халатах. Бронницкий спал безмятежно, не подозревая, что проспит будильник и страшно опоздает на работу.
***
Корпоративы в «Двойке» проходили с размахом: Фирмачян не жалел денег, чтобы пустить пыль в глаза конкурентам. Вот и на этот Новый 2007 год Гурген Маратович арендовал один из лучших залов Москвы для двух с половиной тысяч своих сотрудников. У входа бурлил бассейн с шампанским, улыбчивые клоуны на ходулях посыпали банкиров блестящими конфетти, по сцене бегала певица Мадонна в чёрном бюстгальтере, а в самом центре зала стоял живой слон в богатой сбруе, над которым на качелях пролетали почти голые акробатки. Офисные уборщицы-узбечки целую неделю мыли слона всеми возможными шампунями, но он всё равно пованивал. Сорокин, Тюлипин, Бронницкий, Сидоров и Бордовских сидели за одним круглым столом. Евгений Данилович как спортсмен пил сухое красное, его сотрудники употребляли водку.
