Между тем, Иаков, не видя Симеона, вопрошает, не обоих ли сынов он уже лишается. Тогда окружающий старца сонм раздвигается, и сей несчастный стал виден отцу своему, поверженный в глубокое уныние. Иаков зовет его: глас божий, вещавший Каину по убиении Авеля, не вселил в сию злодейскую душу толикого страха. Симеон трепещет, колена его преклоняются, он хощет бежати, но Иаков еще его призывает; внимая сему почтенному гласу, несчастный приближается косными стопами. Приступя ко отцу своему, потупляет очи свои, лицо его всеминутно изменяется, и если б не сокрывал ты пред Иаковом злобы к тебе Симеоновой, едино бы смятение его изобличило. «Несчастный! — рек ему старец. — Или знаешь ты о судьбе Иосифа более всех своих братий?.. Ты не любил его... Ты смущаешься его погибелью... Но не возмог ли ты помощи ему? Не внял ли ты воплю его? Он бы на твое защищение, конечно, устремился... Где погиб он? Который лютый зверь пожрал его? Не принес ли ты с собою хотя окровавленных его членов?» Симеон поведал после братиям своим, что при каждом из сих слов казалося ему, что под ногами его колеблется земля, что паче погружается он в бездну и что, в первый раз ощутив весь раскаяния ужас, готов уже он был громким гласом возопити: я, я сей лютейший зверь.
Наконец Иаков в сень свою отходит; тамо нежное зрелище сему страшному последует. Он хощет утешити Селиму. «Иосиф не несчастен, — рек он. — Не забудем того в скорби нашей, что оставил он отца приближитися к отцу всея твари, что обитает он в самом непорочности жилище, кое было толь любезно его сердцу...» Посреди сего утешения он остановляется и слезы проливает. Тогда я притек к нему и, весь слезами омоченный, хотел я отерти его слезы, но, воззрев на лицо мое, которое, конечно, представило ему образ твой, возрыдал он неутешно; взирая на меня долгое время, приял он меня в свои объятия, и, подъяв к небу: «Великий боже! — рек он. — Внемли молению злосчастного отца: я не всего лишился, Вениамин мне еще оставлен, он имеет все черты лица своего брата, да будет он ему и в добродетелях подобен! Да будет он мне вторым Иосифом!.. Вениамин! хотя ты младенец, но да не исходит день сей вовеки из памяти твоей; воспомни, что тебе место его прияти надлежит. А ты, которая должна была соединитися с сыном, о коем я рыдаю, я хощу, колико я могу урон твой наградити, буди дщерь моя, вручаю тебе стадо Иосифово, живи в той сени... которую созидал он вести с тобою жизнь благополучную». Рек он; Селима упадает к ногам Иакова, мы объемлем его оба, и сладчайшие имена отца, дщери, сына с нашим рыданием соединяются.
Сколь жестокая скорбь поразила Селиму, когда в первый раз вошла она в сень твою! Я чаю еще зрети ее срывающу цветы, украшавшие сие веселое жилище, и одевающу оное черным кипарисом; солнце не может туда более проникнути, и зефиры не колеблют уже листвия, царствует тамо печальная тишина и мрачная нощь. Самое плачевное древо среди сени поставляется ее руками. Потом, взяв лиру, которую строил ты на торжество своего брака, взирает на нее мрачными очами и обвешивает ее на ветви кипарисные. При корне древа сего поставляет она ковчег, в котором хранима была риза твоя. Тако превращает она во гроб брачную сень твою, где сама погребает себя со образом твоим; вседневно приходила она пред ковчег, отверзала его и слезами своими его орошала.
Но Иаков, недовольный исполнением сего суетного долга, исходит един из твоей сени; он не вещает никому из нас о намерении своем, преходит своя хижины, запрещает последовати за собою, и, удаляся от жилища отцов своих, идет он до того леса, где провел ты нощь, шествуя в Дофаим. Скитаясь по сему неизмеримому лесу, призывает он тень своего сына, ищет следов твоея крови и, не страшася приближитися к обитанию зверей лютых, хощет обрести несчастное тело твое и предать его погребению. «Тигры!— вопиял он. — Когда имели вы его в когтях своих, неужели и вы тогда не были смягченны? Всю ли свою добычу вы поглотили?» Между тем, чая стретити окровавленные члены твоя, трепещет он от сея единыя мысли, но по тщетном искании, истощенный хождением, старец входит тихо в дом свой. С того времени не исходил он из сени своея, разве токмо приносити превечному начатки плодов земных; скорбь и сетование в жилище нашем воцарились, и казалось, что нет уже на свете самого Иакова: редко призывал он сынов своих, кои, с своей стороны, страшились его присутствия...»
В сем месте Иосиф прерывает слова Вениамина. «Ободримся, — рек он, — твое повествование пронзает глубину моего сердца, и я зрю самого тебя смягченна». Они некое время в молчании предаются разным чувствованиям, исполняющим их души. Потом Иосиф, обратяся к брату своему: «Скончай слово свое, — вещает ему, — и поведай мне о несчастном Симеоне; уже первое его раскаяние возмутило дух мой». Рек он, и Вениамин сими словами скончивает свою повесть:
«Симеон паче прочих моих братий убегал Иакова. Вседневно возрастало в сем виновном сердце страшное раскаяния жало. Он пылал любовию к Селиме, но, смятенный тою лютою скорбию, в которую он ее повергнул, не токмо не вещал ей о любви своей, но и не смел явитися пред нею. Когда вне своея памяти притекал он к сени твоей и отца моего, тогда стенания старца и Селимы, поражая внезапу слух его, терзали смущенную его душу; он бежал, подобно человеку, за следами коего стремится ревущий источник, прервавши свой оплот, и когда в дальнем расстоянии хощет дыханием своим собрати силы своя, тогда чает он слышати еще сии стенания и паки бегство начинает. Когда шествовал он мимо алтаря, воздвигнутого Авраамом и где приносим мы превечному наши жертвы и моления, тогда мнил он сему страшному внимати гласу: «Не оскверняй собою сих священных мест, иди, беги и не ожидай того, чтоб пожрал тебя огнь небесный». Если он ко гробам отцов наших приближался, то чаял тогда зрети исходящие из земли мстительные тени. Иногда, устрашенный лютейшим еще образом и став бледен подобно человеку, ангелом смерти пораженному, вопиял он, что окровавленная тень твоя последует стопам его. Вдруг, во смятении души своея, вопрошал он, не восколебалась ли земля, не потряслись ли леса и горы? Желая бежати самого себя, шел он от дому нашего в средину темного и уединенного леса; тамо вопль его соединялся с ревом зверей лютых; братия мои, следуя за ним издалека, слышали его вопиюща: «Каин! Каин! ты во мне оживаешь... Боже отмщений! Тако ли и я казнюся, как был казним Каин? Впечатлел ли ты на челе моем знаки моего злодеяния? Кажется мне, что отец мой, Селима, что все взора моего ужасаются, что стада не хотят пастися на траве, по коей я скитаюсь, что не пьют они из источников, из коих знойну я жажду утоляю, и что повсюду, где ищу покоя, внимаю я единому роптанию природы». Сии были слова сего несчастного. Иаков помышлял, что Симеон, убегая его присутствия, не хощет умножити скорби отца своего, представляя ему врага сыну тому, о коем он рыдал. Селима знала паче всех злобу к тебе сего неправедного брата, но добродетельные сердца питают редко подозрение о толь свирепых злодеяниях: между тем, всякий раз, когда она взирала на него, невольное трепетание терзало сердце ее.
Внемли, что любовь соделовати может. В конце сени твоея стояло вязовое древо, которое долженствовало покрывати брачную сень твою. Селима вырезала на древе сем имя твое. Во единый день, когда исполненными слез очами взирала она тщательно на сии дражайшие знаки: «Если б я могла, — рекла она, — начертати здесь, так же как имя его, и некие черты его лица!» Едва пришла мысль сия, уже рука ее изображает уста твои; но, важнейшее восприяв намерение, отсекает она ветви древа и единый токмо пень его оставляет. Никто не смущал ее в сем уединении, и мы не ведали о ее предприятии, но во единый вечер призвала она в сень свою меня и Иакова. Коль велико было удивление наше! На месте древа мы образ твой узрели; по языческому повествованию, люди некогда превращались в древеса, но здесь бездушный пень оживлялся под десницею Селимы. Се твои черты, стан, се сам ты предстоишь взору нашему; ты был в том образе, в каковом зрели мы тебя в несчастную минуту разлучения нашего; ты простирал к нам руки, и слезы лилися по твоим ланитам. Иаков, пораженный удивлением и радостию, чаял, что в сию минуту приходит тень твоя нас утешати. Я устремляюся к сему дражайшему изображению, все трое мы его объемлем и слезами своими его орошаем. «Коликого плача стоило мне сие приятное упражнение! — рекла нам Селима. — Чем более я в оном успевала, тем сходнее были сии черты с теми, кои врезаны в сердце моем, тем паче возмущался дух мой. Иногда среди дела сего внезапная мечта уверяла меня, что зрю я моего супруга пред собою. «Иосиф! — вопияла я, — куда ты от нас сокрылся? Как возмог ты оставити меня?» Тогда железо упадало из рук моих, и я не исходила из сего мечтания в ином виде, как объемля сие нечувственное древо». Тако нам вещала Селима. В сем священном уединении, устремя очи на твое изображение, мы беседовали о тебе едином. Тайным входом приходил отец мой из сени своея в сие посвященное слезам место; казалось нам иногда, что носится окрест нас тень твоя и что образ твой смягчается от гласа скорби нашея.
