Когда большая часть вельможей заключили себя во внутренних своих чертогах для удаления от очей своих, а если б можно и от мысли, сен жестокия казни, тогда Иосиф выходит из Мемфиса и шествует в поля, в сей страшный театр бедствия народного. Какое зрелище поражает взор его! Вместо сего блаженного жилища, где природа щедро изливала свои сокровища, зрит он единообразный вид всеобщия гибели, Египет, столь же неплодный, как и окружающие его пески и камни, Нил, почти иссохший и кажущийся нести воды своя в страны благополучнейшие, водных жителей, на дне умирающих, песни, в лесах прекратившиеся, птиц, неплодные поля клюющих или тщетно между знойных ветвей ищущих себе убежища, овец, преклонивших к земле главы своя и без пастыря бродящих, и бледных земледельцев, идущих в молчании смятенными стопами. Сим зрелищем устрашенный, Иосиф остановляется и не может слез своих сдержати. Он ободряет народы и обещает им свою помощь. Они верят словам и слезам его, сим неложным знакам чувствительности сердца его: обновляется надежда и до самых ефиопских брегов, от единыя сени до другой, распространяется.
Оттуда идет Иосиф в земли, его старанием осушенные. Как жатель, прия серп в свою десницу, приходит жати класы, кои вечером он зрел процветшими, но в самую ту нощь острый град поразил оные до корня и вихри похитили до последния былинки; объятый ужасом, не узнает он полей своих, и бесполезный серп упадает из руки его, — тако Иосиф возмущается видом сего опустошения. Нил в седьми рвах своих уже более не извивается, сии поля восприяли прежнее свое неплодие; от места до места видны токмо были пастырские хижины, кои являли то собою, что есть во стране сей несчастные люди.
Многие из них, собравшись под знойные кедровые ветви, при тени единого токмо пня, расседшегося от жару, нося на челах своих вид отчаяния, указывали перстами на сии поля и рвы, руками их соделанные. Роптание начиналось уже во устах их, когда они Иосифа узрели. Радуга, тмами цветов испещренная и сияющая во облаке мрачном, где прежде гремел гром, не изливает толикия тишины в природу и в душу земледельца. Исчезает страх сердец их; опустошение, живущее в полях, от взору их сокрывается, и плодородие обновлятися кажется.
Но Иосиф не довольствуется ободряти народ едиными словами, он спешит бедство их самым делом отвратити. Не возвращается он в свои чертоги, где бы несчастных вопль слышен был токмо издалека, а часто бы и совсем не был допускаем. Уже во внутренности полных житниц он обитает; чертоги его суть то место, где является он благодетелем народа. Ведая, что знатные слагают с себя бремена свои и оным слабых отягощают, хощет он сам надзирати раздаяние собранных им благ. Блажен земледелец! не погибнешь ты гладом, зря в руках богатых хлеб, соделанный тобою!
Пентефрий оставил свои чертоги ради вспоможения во трудах Иосифу. Но кого избрати для отправления при сем должностей различных? Где найти людей не развращенных, коих бы жадность не иссушила единого кладезя изобилия? Иосиф умел сотворити сердца их добрыми; не ищет он их по граду, он обретает их в пастырских хижинах: они были те самые, с коими он претерпевал рабство. По воле Пентефриевой собирает он их при вратах Мемфиса. «О други! — рек он им. — Я принимал участие в оковах ваших; разделите вы со мною истинное удовольствие вышнего сана соделовати благополучие людское. Нет более для вас ни цветущих лугов, ни лесов зеленых, ни желтеющихся класов; привлекая к другим трудам, исторгну я вас от печального зрелища. Когда же вас природа в поле будет призывати, тогда вы ее гласу повинуйтеся; между тем, мы все купно жити будем, и я узрю те обновляющиеся дни, в кои дружество несчастия мои услаждало».
Рек он, и, усердием исполненные, посвящают они себя новым должностям своим. Счастливое согласие великия души и крепкого тела было между Иосифом и его друзьями; единый дух вещал и исполнял повеления. Правосудие, которое чли от земли изгнанным, явилось туда паки и казалося в сем месте воздвигнути престол свой. Бедному равно с богатым угождаемо было, и если иногда весы несколько колебались, то разве было сие в пользу робкого и страждущего человека. Тако изобилие царствовало во время глада. Одни знатные вельможи, принуждены будучи умерить излишнее, терпели от сея казни, и можно было зрети бедного довольна и богатого скорбяща. Редкое зрелище в народном бедствии!
Когда гибли все животные в лесах и в иссохших Ниловых пределах, тогда птицы, благополучнейшие оных, собирались облаками окрест того здания, где жито раздаваемо было: зерны, на землю упадающие, немедленно были их добычею. Они платили Иосифу своим пением, единым веселием, которое ему представляла природа, лишенная всех своих прелестей.
Но ангел Египта из исходища Нилова возвышается на верх высочайшего камня, откуда око его всю защищаемую им страну объемлет. Подобен нежной матери, которая, восхотя питати младенца своего и нашед источник млека иссохший, взирает болезненно на плод своей любви, смотрит он на страну сию, рожденную из тины, удобренную Ниловыми водами и ныне гладом опустошаемую. Но вид утешающий соединяется с сим бедственным видом. Он зрит у мемфийских врат как бы новый источник, откуда во весь Египет течет изобилие; он зрит Иосифа, управляющего течением оного; он мыслит, что сей добродетельный смертный есть ныне ходатай дух сего государства; доволен летит в сии места и стрежет сии сокровища.
Между тем, народы приносят Иосифу все свое злато; лишася оного, вручают ему стада свои, наконец оставляют они в руки его и земли свои. Положась на его благоразумие и щедроту цареву, не страшатся они потеряти навеки собственного своего владения, они отдают ему оное залогом и знаком своея доверенности. Между тем, питал он их и скот их и стал на земле живым образом провидения божия, который един господь и един правитель мира держит его, владеет оным и всеми заключающимися в нем дарами дает человеку наслаждатися.
ПЕСНЬ СЕДЬМАЯ
Когда Египет, оставленный рекою, его удобряющею, питаем был руками Иосифа, тогда, подобно быстрому источнику, который, удержан став оплотом, в другую страну устремляется, - глад за пределы сего государства распространялся. Уже ангел, посланный в мир с сею казнию, прибыл на брег Чермного моря: неплодие достигает даже до сих брегов; океан стремление оного не остановляет. Ангел, прешед море, касается плодоносным полям аравийским; почти единым ударом разит он небеса и землю; скрываются облака или становятся неплодны, и земля свое теряет плодородие; внезапу гибнут обильные аравийские произведения; удивленное море не приемлет более обыкновенныя дани аромат, которые волны его покрывали и кои, оживляя путешествующего, привлекали забывати свое отечество.
Ангел продолжает свое страшное течение, и, преходя путь, превечным ему повеленный, приходит он во страну Ханаанскую, в дом Иакова. Узрев сие жилище, где почитаем был творец всея природы, он остановляется и желает быть ходатаем оного; входит он невидимо в сень сего старца и зрит его, проливающа слезы; сколь ни был он подвигнут там на жалость, но, невзирая на сие, принужден он был повиноватися велению, которое он проникнуть не может. Тогда семена, вверенные земле, умирают в ее недрах, питательные соки, как бы иссохшие источники, уже более на травы и на верхи древес не исходят.
Сень Иаковля обнажается своего листвия: не цветы в ней увядают, ибо оными давно более она не украшалася. Возле ее мертвеет сень, воздвигнутая Иосифом и в которой ныне Селима обитала. Весь дом сей равное сему представляет зрелище.
Иаков, который, лишася возлюбленного сына, исходил редко из своего жилища, исторгнут был из оного сим несчастным случаем. Ведомый Селимою и Вениамином, трепещущими стопами шествует он во своя хижины; согбенную главу свою подъемлет, и очи его смятенно озирают сии плачевные виды. По долговременном молчании: «Сень Авраамля! — рек он. — Наконец прежнее твое сияние затмевается... Сень погибшего сына! ты кажешься с нашею печалию согласна, и я зрю последние твои листвия упадающи... А ты, алтарь священный! с того времени, как тебя воздвигнул Авраам, се в первый раз не примешь ты начатков плодов земных... Мог ли я чаяти того, что должен я еще другие оплакивати бедствия и что с новою скорбию сниду я во гроб? Так мало для меня лишение дражайшего мне сына: надлежит мне еще, умирая, видети погибающих всех моих ближних!..» Потом, устремя на Селиму и Вениамина нежные очи: «А вы,— рек он,— дщерь моя! сын мой! вы, утешая стенящую старость мою, вы, которым должно сомкнуть очи мои...» Скорбь препятствует ему продолжати свое слово.
